Голем - Густав Майринк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это доставляет мне необычайное удовольствие.
А теперь прощайте, дорогой маэстро, я заранее тысячу раз благодарю вас.
Он крепко схватил меня за руку, подмигнул, я все еще недоумевал, и он едва слышно прошептал мне:
– Подождите, господин Харусек, я вас провожу немного.– Механически повторил я слова, которые прочел на его губах и вышел с ним.
Мы остановились в темном углу лестницы в первом этаже, и я хотел попрощаться с ним.
– Я понимаю, чего вы добивались этой комедией… Вы… вы хотите, чтоб Вассертрум отравился из этой склянки.
Я сказал ему это прямо в лицо.
– Конечно,– возбужденно ответил Харусек.
– И вы думаете, что к этому я приложу руку?
– В этом нет надобности.
– Но ведь вы просили меня передать эти вещи Вассертруму? – Харусек отрицательно покачал головой.
– Когда вы вернетесь, вы увидите, что он уже взял их.
– Почему вы так думаете? – с удивлением спросил я.– такой человек, как Вассертрум, никогда не лишит себя жизни, он слишком труслив, и никогда не повинуется непосредственному импульсу.
– Тогда вы не знаете, что такое медленный яд внушения,– серьезным тоном перебил меня Харусек.– Если бы я говорил простыми словами, вы, пожалуй, оказались бы правы, но я заранее обдумал каждую интонацию. Только самый отвратительный пафос действует на этих собак. Верьте мне! Я могу воспроизвести вам игру его физиономии при каждой моей фразе. Нет такой самой отвратительной «мазни», как говорят художники, которая не могла бы исторгнуть слезу до мозга костей изолгавшейся черни,– уколоть ее в сердце. Разве вы не думаете, что будь это иначе, уже давно все театры были бы истреблены огнем и мечом? По сентиментальности узнают сволочь. Тысячи бедняков могут умирать с голоду, и это никого не проймет, но если какой-нибудь размалеванный паяц, одетый в лохмотья, закатит глаза на сцене,– они начинают выть, как собака на цепи… Если мой батюшка Вассертрум и забудет завтра то, от чего он так страдал сегодня – каждое слово мое оживет в нем в тот час, когда он сам себе покажется бесконечно жалким. В такие минуты величайшей скорби нужен только незначительный толчок
– а об этом я позабочусь,– и самая трусливая лапа хватается за яд. Надо только, чтоб он был под рукою! И Теодорхен не глотнул бы яда, пожалуй, если бы я столь любезно не позаботился о нем.
– Харусек, вы ужасный человек,– возмущенно вскрикнул я.– Вы разве не чувствуете никакого…
Он быстро зажал мне рот рукой и толкнул меня в нишу стены.
– Тише! Вот он!
Спотыкаясь, держась за стену, Вассертрум спускался с лестницы и проскользнул мимо нас.
Харусек торопливо пожал мне руку и шмыгнул за ним.
…Когда я вернулся к себе в комнату, я увидел, что, действительно, нет ни розы, ни бутылочки, а на их месте на столе – золотые выпуклые часы старьевщика.
«Чтоб получить денег, вы должны подождать неделю. Это обычный срок востребования». Так заявили мне в банке.
Я потребовал директора, решил объяснить ему, что время не терпит, что через час я должен уехать.
Директора нельзя видеть, как оказалось, да он не мог бы ничего изменить в правилах банка. Какой-то молодчик со стеклянным глазом, подошедший одновременно со мной к окошечку, злорадно засмеялся…
Целую неделю, серую, мучительную, придется мне ждать смерти!
Это показалось мне бесконечной оттяжкой… Я был этим так убит, что почти не сознавал, что уже очень долго хожу взад и вперед перед каким-то кафе.
Наконец, я вошел, только чтоб отделаться от этого неприятного субъекта со стеклянным глазом. Он шел следом за мной из банка, не отставая от меня ни на шаг, и когда я на него поглядывал, он начинал рассматривать мостовую, точно ища чего-то.
На нем был светлый, клетчатый, слишком узкий пиджак и черные, лоснившиеся от жира брюки, болтавшиеся на нем, как мешки на ногах. На левом сапоге у него оттопыривалась заплата яйцевидной формы, так что казалось, что у него на пальце ноги был перстень.
Не успел я присесть, как вошел и он 14 и уселся у соседнего столика.
Я подумал, было, что он хочет попросить у меня денег, и полез за бумажником, но тут я заметил большой бриллиант, сверкавший на его опухшем мясистом пальце.
Не один час просидел я в кафе; мне казалось, что я сойду с ума от какого-то внутреннего беспокойства; но куда идти? Домой? шляться по улицам? Одно казалось мне ужаснее другого.
Спертый воздух, неумолкающий нелепый стук биллиардных шаров, непрерывный кашель какого-то подслеповатого газетного тигра за соседним столиком; пехотный лейтенант с журавлиными ногами, попеременно то ковырявший в носу, то прилаживавший желтыми от табаку пальцами свои усы, держа перед собой карманное зеркальце; в углу за карточным столиком шум одетых в бархат отвратительных, потных, болтливых итальянцев, которые то с резким визгом, стуча кулаком по столу, выкидывали карты, то плевали на пол. И все это удваивалось и утраивалось в стенных зеркалах. У меня это медленно высасывало кровь из жил…
…Мало-помалу становилось темно. Кельнер со своими плоскими ступнями и кривыми ногами поправлял стержнем огонь на газовых рожках и затем, покачивая головой, отходил от них, убедившись, что они не хотят гореть.
Оборачиваясь, я каждый раз встречал острый волчий взгляд молодчика. Он быстро скрывался за газету или опускал свои грязные усы в давно уже выпитую чашку кофе.
Он низко нахлобучил свою твердую, круглую шляпу, так что уши его торчали почти горизонтально, но уходить он еще не собирался.
Это стало невыносимо.
Я расплатился и вышел.
Когда я закрывал за собой стеклянную дверь, кто-то схватился за ее ручку – я обернулся.
Опять этот субъект.
Я с досады хотел повернуть налево по направлению к еврейскому кварталу, но он оказался предо мной и заградил мне дорогу.
– Да отстаньте вы, наконец! – крикнул я.
– Пожалуйте направо,– коротко сказал он.
– То есть, как это?
Он нагло посмотрел на меня.
– Вы – Пернат!
– Вы хотели, вероятно, сказать: господин Пернат?
Он злорадно улыбнулся.
– Без фокусов! Пожалуйте за мной!
– Да вы с ума сошли? Да кто вы такой? – возмутился я.
Он ничего не ответил, распахнул пиджак и осторожно показал мне истертый металлический значок, прикрепленный к подкладке.
Я понял: этот хлыщ был сыщиком и хотел арестовать меня.
– Да скажите, ради Бога, в чем дело?
– Узнаете, будьте покойны. В департаменте,– грубо ответил он.– Марш за мной!
Я предложил ему взять извозчика.
– Не стоит!
Мы пошли в полицию.
Жандарм подвел меня к двери. На фарфоровой дощечке я прочитал:
АЛОИЗ ОТШИН Полицейский советник
– Войдите, пожалуйста,– сказал жандарм.
Два грязных письменных стола с грудами бумаг стояли друг против друга.
Между ними несколько поломанных стульев.
На стене портрет императора.
Банка с золотыми рыбками на подоконнике.
Больше ничего не было в комнате.
Кривая нога и толстый сапог под обтрепанными серыми брюками виднелись под левым столом.
Я услышал шум. Кто-то пробормотал несколько слов по-чешски, и тотчас же из-за правого стола показался сам полицейский советник. Он подошел ко мне.
Это был невысокого роста мужчина с седой бородкой. Прежде чем начать говорить, он оскаливал зубы, как человек, который смотрит на яркий солнечный свет.
При этом он как-то сводил глаза под очками, что придавало ему отвратительно гнусный вид.
– Вы Атанасиус Пернат,– он взглянул на лист бумаги, на котором ничего не было написано,– резчик камней?
Тотчас же оживился кривоногий за своим столом: он заерзал на стуле, и я услышал скрип пера.
Я подтвердил:
– Пернат. Резчик камей.
– Ну, вот мы и встретились, господин… Пернат… да, да… господин Пернат. Да, да.– Господин полицейский советник сразу стал удивительно любезен, точно он вдруг получил откуда-то очень радостное известие, протянул мне обе руки и, улыбаясь, попробовал придать себе выражение довольного обывателя.
– Итак, господин Пернат, расскажите, что вы делаете целый день?
– Я думаю, что зто вас не касается, господин Отшин,– холодно ответил я.
Он прищурил глаза, подождал минуту и быстро продолжал:
– С каких пор графиня в связи с Савиоли?
Я ждал чего-нибудь в этом роде, и не моргнул глазом.
Он ловко пытался путем сбивчивых и повторных вопросов уличить меня в противоречиях, но я, как ни билось у меня сердце от возмущения, не выдал себя и все возвращался к тому, что имени Савиоли я никогда не слыхал, что с Ангелиной я дружу еще с тех пор, когда был жив мой отец, и что она уже неоднократно заказывала мне камеи.
Несмотря на все, я чувствовал, что полицейский советник угадывает всю мою ложь и что он задыхается от ярости, не будучи в состоянии добиться чего-нибудь от меня.
Он на минуту задумался, затем привлек меня за лацкан пиджака близко к себе, предостерегающе указал толстым пальцем на левый стол и начал шептать мне на ухо: