Бумага. О самом хрупком и вечном материале - Иэн Сэнсом

Среди классических сортов бумаги, подходящей для оригами, — японские кодзо и гампи, корейская ханчжи, непальская локта и таиландская унрю.

Европейские знатоки особенно высоко ценят “слоновью кожу” фирмы “Цандерс”. При плотности 110 г/м2 (для сравнения: плотность стандартной бумаги для принтера 70–80 г/м2, бумаги, на которой печатают визитные карточки, — 120 г/м2) она имеет грубую структуру, на ощупь напоминает пергамент, плохо рвется и обладает феноменальной памятью на сгибы — заложенная на ней складка остается навсегда. У меня есть около дюжины листов этой бумаги, они обошлись мне по 10 фунтов за штуку, и поэтому я боюсь к ним притрагиваться. Когда я умру, я хочу, чтобы меня завернули в “слоновью кожу” от “Цандерс” и похоронили в бумажном гробу (в “Экоподе”, их компания из Брайтона изготавливает из переработанных газет, отделка из шелковичной бумаги, каждый гроб снабжен ремнями для переноски и ситцевым тюфяком; мне нужен красный, с ацтекским календарем на крышке).

Погружаясь в тему складывания из бумаги, рано или поздно парадоксальным образом приходишь к ее неожиданной логической противоположности — к вырезанию из бумаги. Два занятия связывает между собой неожиданная симметрия: складывание уменьшает площадь, вырезание увеличивает периметр; при складывании свято сохраняется единство, при вырезании производится разделение.

Как и складывание из бумаги, вырезание в разнообразных формах распространено по всему миру, насчитывает множество национальных разновидностей.

В Японии делают киригами, в Китае — цзяньчжи, в Мексике — папель пикадо, в Германии — шереншнитте, в Польше — витинанки, в Индии — санджхи.

Роб Райан, один лучших современных художников, работающих ножницами по бумаге, автор произведений, украшавших страницы журналов “Элль” и “Вог”, книжные обложки и конверт недооцененного альбома “Nightbird” группы Erasure, так объясняет притягательность этой изобразительной формы:

“Вырезание из бумаги — это избавление от всего лишнего. Тут нет ни тонов, ни игры цвета, ни карандашных линий, ни мазков кистью. Только лист бумаги, который ты режешь — и этим должен нарисовать картину, передать идею, рассказать историю, и все в пределах одного силуэта… Все мы персонажи одной истории, и мои работы рассказывают ее снова и снова”.

Одним из таких художников, всю жизнь снова и снова по-разному рассказывавших одну и ту же историю, был Ганс Кристиан Андерсен. Прославился он своими чудесными сказками, но при этом был одержим вырезанием из бумаги силуэтов. Их сохранилось около 250 штук, они все выполнены в неповторимом индивидуальном стиле и заслуживают известности наравне с его литературными произведениями. В детстве отец сделал ему бумажный театр с куклами, и вырезать для них наряды, как пишет Андерсен в автобиографии, было для него “величайшим наслаждением”.

Родившийся в бедной семье, зацикленный на себе, всю жизнь боровшийся за признание, не имевший ни жены, ни детей, не обзаведшийся даже собственным домом, больше всего на свете Андерсен любил публично рассказывать свои сказки. По ходу рассказа он вырезал силуэты, чтобы проиллюстрировать свои слова, то есть устраивал своего рода бумажный перфоманс. Современник пишет, вспоминая одно из таких представлений: “Закончив рассказывать, он развернул перед нами вырезанную им из бумаги вереницу танцовщиц. Ему весьма польстило, что нам это произведение понравилось. Похвалы бумажным танцовщицам доставили ему очевидно больше удовольствия, чем то одобрение, с каким мы выслушали сказку”.

Андерсен вырезал только из белой бумаги — белизна придает его силуэтам некую призрачность, заставляет видеть в них намеки на потустороннее, на фотографические негативы иного мира — или же мира потаенных переживаний; бумага в очередной раз перекидывает мост к бескрайним неописанным внутренним областям человеческого “я”. В том, что касается техники и стиля, вырезанные работы Андерсена скорее можно назвать анти-силуэтами.

Силуэты — иначе теневые портреты или рисунки — пользовались популярностью в XVIII — начале XIX века, их обычно делали из темной бумаги, чаще всего из черной. Само слово “силуэт” происходит от фамилии неудачливого министра финансов времен Людовика XV Этьена де Силуэта — он попытался обложить налогами аристократию и даже урезать расходы на содержание королевского двора, так что продержался на министерском посту всего восемь месяцев в 1759 году. В том, что фамилией министра начали называть вырезанные из бумаги черные портреты, виновата, скорее всего, его репутация скареды — силуэты служили дешевой заменой дорогих, написанных красками “настоящих” портретов. По другой версии, бумажные портреты были так названы потому, что месье Силуэт любил их вырезать. Какая бы этимология ни оказалась верна, искусство силуэта, очевидно, возникло задолго до XVIII века.

Большим энтузиастом силуэтов, как и много чего еще, был физиогномист Иоганн Каспар Лафатер, отрекомендовавший их в своем сверхуспешном труде “Физиогномические фрагменты для поощрения человеческих знаний и любви” (Physiognomische Fragmente zur Befdrderung der Menschenkenntnis und Menschenliebe,

1775–78) в качестве “лучшего способа передать черты человека”. Он даже придумал и дотошнейшим образом описал идеальную машину для снятия силуэтных портретов посредством пантографа и специальной бумаги (“тень можно проецировать на почтовую бумагу или, что предпочтительнее, на тонкую промасленную и затем тщательно высушенную бумагу”).

Но подход Лафатера оказался чрезмерно серьезным для искусства вырезать силуэты — оно скоро превратилось в веселую общедоступную забаву. Искусство это вызывало столь пренебрежительное отношение у знатоков и любителей изящного, что в книге “Искусство силуэта” (The Art of Silhouette, 1913) коллекционер Десмонд Коук вынужден был старательно, обильно пользуясь курсивом, объяснять, что “лучшие силуэтисты в жизни не брали в руки ножниц”. Коук писал, что “превосходнейшие четверо” мастеров силуэта XVIII века — Джон Майерс, Изабелла Робинсон Битам, Чарльз Розеберг и Э. Чарльз со Стрэнда — рисовали свои портреты на картоне, стекле и гипсе, но и он вынужден был признать: самый прославленный силуэтист всех времен Огюст Амант Констанс Фидель Эдуар действительно орудовал презренными ножницами.

“Залог красоты силуэтных портретов, — писал Огюст Эдуар, — это умение сохранить предельно черный цвет бумаги”. (Как показали исследования работ Эдуара, хранящихся в Национальной портретной галерее, он окрашивал бумагу сначала костным углем, а затем берлинской лазурью, от которой черный цвет кажется еще чернее.) В 1814 году Огюст Эдуар приехал из Франции в Англию, там за полтора десятилетия отточил до совершенства свое искусство, после чего отправился в Соединенные Штаты. В работе Эдуар всегда использовал один и тот же простой метод: складывал лист бумаги пополам окрашенной стороной внутрь, так чтобы сделанный на одной половинке набросок отпечатывался на второй, этот оттиск можно было сохранить в альбоме, тогда как из первой половины он маленькими, острыми ножницами с длинными рукоятками вырезал силуэт. Готовые силуэты он иногда наклеивал на соответствующий им литографированный фон, изображающий, к примеру, гостиную, поле боя или морской берег. В Америке Эдуар был сверхзвездой искусства силуэта и откровенно наслаждался славой, поскольку скромностью он никогда не страдал.

Но возвращение в 1849 году в Англию обернулось для Огюста Эдуара трагедией. “Онейда”, судно, на котором он путешествовал, у берегов острова Гернси попало в жестокий шторм и затонуло. Эдуар спасся, но почти все его бесценные альбомы погибли — воды Атлантики поглотили десятки тысяч сделанных им набросков. После этого он силуэтов больше не вырезал. Впрочем, развитие фотографии так и так вскоре привело искусство бумажного силуэта к упадку.

Как до появления фотографии существовало, так и после него существует, пусть порою в полузабвении, множество разновидностей бумажных рукодельных искусств: декупаж, тиснение, квиллинг, создание бумажных барельефов… Святой покровительницей всех подобных побочных и полузаконных форм следовало бы назначить — если уже где-то там она ею не назначена — чудесную Мэри Гранвиль Пендарвс Делейни, приятельницу композитора Генделя и писателя Свифта; с Лилиан Оппенгеймер миссис Делейни тоже наверняка подружилась бы, живи они в одно время.

История того, как она открыла себя и новую форму искусства, хорошо известна. В 1772 году пожилая вдова, полная, тем не менее, жизни и задора, гостила у своей подруги, вдовствующей герцогини Портленд в имении Булстрод-Парк в Бакингемшире. Одним прекрасным утром на глаза миссис Делейни попался лист бумаги, цвет которого в точности совпадал с цветом лепестков герани. Отметив сходство, она взяла ножницы, вырезала из найденного листа цветок и наклеила его на черную бумагу. В считаные минуты она создала новый вид искусства. Солидный возраст — Мэри Делейни к тому времени исполнилось семьдесят два — не помешал ей осознать масштаб содеянного. “Я изобрела новый способ изображать цветы”, — писала она своей племяннице. Этот новый способ миссис Делейни назвала