Бумага. О самом хрупком и вечном материале - Иэн Сэнсом

Как до появления фотографии существовало, так и после него существует, пусть порою в полузабвении, множество разновидностей бумажных рукодельных искусств: декупаж, тиснение, квиллинг, создание бумажных барельефов… Святой покровительницей всех подобных побочных и полузаконных форм следовало бы назначить — если уже где-то там она ею не назначена — чудесную Мэри Гранвиль Пендарвс Делейни, приятельницу композитора Генделя и писателя Свифта; с Лилиан Оппенгеймер миссис Делейни тоже наверняка подружилась бы, живи они в одно время.

История того, как она открыла себя и новую форму искусства, хорошо известна. В 1772 году пожилая вдова, полная, тем не менее, жизни и задора, гостила у своей подруги, вдовствующей герцогини Портленд в имении Булстрод-Парк в Бакингемшире. Одним прекрасным утром на глаза миссис Делейни попался лист бумаги, цвет которого в точности совпадал с цветом лепестков герани. Отметив сходство, она взяла ножницы, вырезала из найденного листа цветок и наклеила его на черную бумагу. В считаные минуты она создала новый вид искусства. Солидный возраст — Мэри Делейни к тому времени исполнилось семьдесят два — не помешал ей осознать масштаб содеянного. “Я изобрела новый способ изображать цветы”, — писала она своей племяннице. Этот новый способ миссис Делейни назвала

“бумажной мозаикой”. Следующие шестнадцать лет она неустанно работала ножницами, пинцетом и шилом, сделав в общей сложности почти тысячу работ, ею же собранных в альбомы, которые она именовала Flora Delanica. Свои бумажные цветы, исполненные, по выражению Горация Уолпола, “со всей тщательностью и достоверностью”, она составляла из крошечных кусочков тряпичной бумаги, раскрашенных акварельными красками, и разведенной в воде мукой наклеивала их на черную бумагу.

Бумажные цветы миссис Делейни уже не на одно столетие пережили свою создательницу. Ее работы хранятся в Британском музее, и их периодически открывают для себя художники, писатели… и феминистки. Жермен Грир, например, отозвалась о цветах Делейни с негодованием, углядев в них “очередное свидетельство того, как женщин на протяжении веков вынуждали впустую тратить свое время”. Грир совершенно права, но при этом упускает главное. Слова, обозначающие бумагу в большинстве европейских языков, происходят от papyrus, латинизированной формы слова bublos, которым греки называли лыко папируса. Из него же, через греческую biblion, “книгу”, получилась “Библия”, которая каждодневно напоминает, что мы живем в стране тьмы и тени смертной и что все мы не умрем, а изменимся, ибо тленное облечется в нетление и смертное облечется в бессмертие. И что же, бумажное искусство — пустая трата времени? Да, безусловно. А не пустая бывает?

Глава 11

Legitimationspapiere

Вот мои бумаги [Legitimationspapiere[43]].

Теперь покажите ваши.

Этот короткий машинописный текст — три абзаца на правительственном бланке, внизу две рукописные подписи, а еще ниже дата “30 сентября 1938” — является, возможно, самым важным документом в британской истории XX века. Вот эти три абзаца:

“Мы, германский фюрер и канцлер и английский премьер-министр, провели сегодня еще одну встречу и пришли к согласию о том, что вопрос англо-германских отношений имеет первостепенное значение для обеих стран и для Европы. Мы рассматриваем подписанное вчера вечером соглашение и англо-германское морское соглашение как символизирующие желание наших двух народов никогда более не воевать друг с другом. Мы приняли твердое решение, чтобы метод консультаций стал методом, принятым для рассмотрения всех других вопросов, которые могут касаться наших двух стран, и мы полны решимости продолжать наши усилия по устранению возможных источников разногласий и таким образом содействовать обеспечению мира в Европе”.

Невилл Чемберлен, возвратившись из Мюнхена на самолете “Локхид-14” британских ВВС, приземлился на аэродроме Хестон в западной части Лондона в 6 часов вечера пятницы, 30 сентября 1938 года. За последние две недели он трижды летал в Германию. Европа переживала тяжелый кризис, война казалась неотвратимой. После аншлюса Австрии в марте 1938 года территориальные притязания немцев только выросли — теперь Гитлер требовал от правительства Чехословакии до 28 сентября передать Германии приграничную Судетскую область. Британское министерство внутренних дел разослало всем домовладельцам брошюры с инструкциями по поведению при авианалетах. Был налажен выпуск противогазов. По всей стране рыли траншеи и бомбоубежища. Как пишет историк Р. Э. К. Паркер, “утром 28 сентября жители британских городов ждали, что немецкие бомбардировки начнутся если и не в ближайшие часы, то наверняка со дня на день”. Мюнхенское соглашение, подписанное в ночь на 30 сентября представителями Германии, Франции, Италии и Соединенного Королевства, признавало за Германией права на Судетскую область при условии, что обоснованность дальнейших ее территориальных претензий будет оценивать международная комиссия. Казалось, это лучшее, чего можно было желать на тот момент. Появилась надежда, что войну удалось предотвратить.

Шестидесятидевятилетний Чемберлен бодро спустился по трапу самолета, он очевидно пребывал в приподнятом настроении. У трапа его приветствовала целая толпа. Он обменялся рукопожатиями с членами кабинета, выслушал приветствие лорд-мэра Лондона и обратился к собравшимся с короткой речью. Первым делом Чемберлен поблагодарил народ Британии за письма поддержки, которые помогли ему принять верное решение, а затем продолжал:

“Хочу отметить, что достигнутое нами решение чехословацкой проблемы — это только прелюдия к более общим решениям, которые принесут мир Европе. Сегодня утром я еще раз встретился с канцлером Германии, господином Гитлером, и вот бумага, подписанная нами обоими. До кого-то из вас, возможно, уже дошли известия о содержании этого документа, но сейчас я его вам прочту”.

Он взмахнул в воздухе листом бумаги и прочитал текст декларации. Снова раздались аплодисменты и одобрительные возгласы. Толпы людей под проливным дождем приветствовали Чемберлена всю дорогу до Букингемского дворца, где его принял король Георг VI, а затем и до резиденции на Даунинг-стрит. Там он из окна второго этажа обратился к собравшимся у дома благожелателям: “Мои дорогие друзья, вот уже во второй раз в нашей истории премьер-министр возвращается из Германии на Даунинг-стрит с почетным миром. Полагаю, я привез мир для нашего поколения”. На Даунинг-стрит обрушился шквал благодарственных писем и телеграмм со всего мира — а в первые дни их пришло несколько десятков тысяч. “Молодец”, — телеграфировал Чемберлену американский президент Франклин Делано Рузвельт. Он был настоящим героем: ему собирались устанавливать памятники, в его честь переименовывали улицы, называли университетские стипендии. “Ни один завоеватель, возвратясь с полей сражений, — писала 1 октября лондонская “Таймс”, — не стяжал больше лавров”. К началу 1940 года лавры превратились в язвящие колючки — большинство считало Чемберлена с его “политикой умиротворения” одним из виновников начавшейся войны.

Его подвел лист бумаги, он поверил словам, и они завлекли его в западню. Уже через считаные дни, 6 октября, на обсуждении Мюнхенского соглашения в Палате общин он оправдывался, что речь из окна резиденции произносил, “поддавшись эмоциям, вечером долгого изматывающего дня”, после того как его “на протяжении многих миль приветствовали радостные, воодушевленные люди”, и объяснял, что “из слов декларации не следует вычитывать больше, чем они на самом деле значат”. Но было поздно — Гитлер с самого начала понимал подлинную цену слов, под которыми поставил свою подпись, знал, что они не стоят ровным счетом ничего.

Англо-германская декларация была подписана после окончания официальных переговоров, рано утром 30 сентября на мюнхенской квартире Гитлера на площади Принцрегентенплатц. Понимая, как важно при возвращении в Англию иметь на руках что-то более осязаемое, нежели обещание Гитлера умерить германские территориальные притязания, Чемберлен прихватил с собой заранее подготовленный и напечатанный текст декларации. Как он сам позже вспоминал, Гитлер, читая документ, “приговаривал ja, ja, а дойдя до конца, сказал: «Да, я обязательно подпишу; когда это надо сделать?» Я сказал: «Прямо сейчас», мы подошли к столу и поставили подписи на двух принесенных мной экземплярах”. От радости, что получил подпись Гитлера, Чемберлен, по рассказу свидетеля, хлопнул себя по груди и воскликнул “Чудесненько!”

И что с того? Чемберлен, пишет его современный биограф Роберт Селф, “был чистейшей воды рационалистом”. А вот Гитлер, увы, рационалистом не был. Он являл собой образец Kunstlerpolitiker, художника от политики, мастера поговорить, для которого слова означали то, что ему в тот или иной момент было нужно, чтобы они означали. “Декларация для него не имела никакого смысла”, — пишет автор двухтомной биографии Гитлера Иен Кершо. И действительно, когда министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп высказал опасение, как бы декларация не помешала планам германского руководства, фюрер объяснил, что беспокоиться не о чем, что “этот листок бумаги ровным счетом ничего не означает”. Нет, что-то он, разумеется, означал, но не то, на что мог надеяться Чемберлен. Он был и остается символом предательства, которое превратило скрепленный подписями документ обратно в ничего не значащий лист бумаги. Дафф Купер, первый лорд Адмиралтейства и один из яростных критиков Чемберлена, подавший в отставку на следующий же день после подписания Мюнхенского соглашения, позднее назвал декларацию Чемберлена “презренным клочком бумаги”.