Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский

Варлаам просил оставить его в монастыре с братией: с Мисаилом и со старцем Ивашкой. На что настоятель ответил:

– Нечего. Четверо вас пришло, четверо и уходите. И ушли они вчетвером в Острог.

К князю Константину Острожскому попали легко. Опять выручил бойкий язык Гришки и столичные манеры. Князь принял их сам.

Князь Острожский ростом малый, с большой бородой, которую он клал на платок, когда садился, долго слушал о приключениях монахов. Спрашивал о жизни на Московии. О судьбе знакомых княжеских родов. И все прикидывал, под чьей рукой – литовского короля или царя московского – удобнее жить.

Сам он был православным, а сын его Януш уже был католиком. Наступление католичества явно угнетало князя – этого старого приверженца православия.

– Ладно, – сказал он Григорию, – ты будешь жить здесь при мне какое-то время. А вы трое направляйтесь в Троицкий Дерманский монастырь. Там вас примут по моему слову.

Григорий довольно удачно крутился при большом князе. Будь он более холуйски настроен, мог бы, пожалуй, сделать классную секретарскую карьеру. Он много знал, умел выделять главное, был в меру боек и смел.

«Странно, – думал он, – все это не для меня. А что же для меня?»

Через некоторое время он, под видом посещения друзей из Троицкого монастыря, ушел из Острога, но в Дерманский монастырь не явился. Попал в город Гошу.

В городе была прекрасная арианская школа. Можно было многое изучить на европейском уровне, а главное – освоить латынь.

И в этот раз Варлаам настучал на него. Приперся к князю сообщить, что Гришка сбросил иноческое платье, хочет воровать, хочет религию поменять, трон московский получить хочет.

– Арестуйте Гришку. Посадите в каменный подвал для уразумления!

Дворовые княжеские люди сказали Варлааму:

– Здесь земля вольная, кто в какой вере хочет, тот в такой и живет! Какой трон хочет, тот и получает!

Варлаам кричал и требовал князя. Трое слуг не могли с ним справиться.

Князь Константин вышел на крик монаха и заявил:

– Да у меня сын родной родился в христианской вере, а теперь держит ляшскую. И мне его не унять. Гоните его вон!

– Ну и человек, – удивлялся потом Отрепьев на Варлаама Яицкого, – ест мое, пьет на мое, мое носит и на меня же доносит. Истинно русская душа.

После долгого общения со своими «правильными» и достаточно мерзкими друзьями он видел один путь: идти к совсем иным людям.

Он ушел к запорожским казакам.

Там он, как стало известно вездесущему Варлааму, оказался в роте самого отчаянного куренного атамана – Герасима Евангелика.

Рыбак рыбака видит издалека. Не зря отчаянного головореза Герасима прозвали Евангеликом. Что-то религиозное в нем было. Может быть, некая слезливость после особенно кровавых дел.

Не говоря о себе, Отрепьев на всякий случай сеял среди казаков новейший московский слух о чудесном спасении царевича Дмитрия.

Казакам сей слух был глубоко по сердцу. Потому что Годунов с его мягкой железной лапой все больше и больше прибирал казачество под себя.

И уже очень многие казачьи проблемы решались не на кругу, а в проклятой, не совсем ясной и очень опасной Москве.

Наконец-то прибыл долгожданный святой отец Франц Помасский. Дмитрия немедленно привели к нему.

Беседа состоялась в комнате отца Ричарда Мальчевского. Того самого, который устраивал Дмитрия в оршак. Отца Ричарда в комнате не было.

– Покажите мне, друг мой, вещицу, которую вы показывали отцу Ричарду.

Дмитрий протянул камзольскую пуговицу.

– Что вы можете мне о ней рассказать? – спросил отец Франц.

Дмитрий ответил так же, как он отвечал отцу Ричарду:

– Я думаю, вы знаете о ней больше, чем я.

– Пожалуй, вы правы. Так или иначе вы тот человек, которого мы давно ждем, – царевич Дмитрий.

– Это вы сказали, святой отец, – произнес царевич, и священник с интересом посмотрел на него.

– Значит, будем выходить в открытый свет. И сделаем это так. Я дам вам капсулу, ваше царское величество, и вы примете ее. После этого с вами случится приступ, и вы будете почти при смерти.

Дмитрий насторожился.

– Через это придется пройти. Когда к вам придет священник исповедовать вас, расскажете ему, кто вы есть на самом деле. Царский крест при вас?

– При мне.

– Покажете его отцу Дзюровскому. Он православный и ничего о вас не знает. И вообще о вас здесь, да и во всей Польше, никто ничего не знает, кроме меня. А я знаю только ту малость, которая мне положена.

Дмитрий давно уже понял, что все, кто о нем знает больше, чем положено, быстро отправляются в значительно лучшие края, чем местные. Ему не хотелось, чтобы это случилось со священником Ричардом Мальчевским и особенно со старым воином Ришардом Бучинским.

– Здесь есть еще один православный священник, Арсений Богдановский, – продолжил Франц Помасский. – Ему лучше не исповедоваться, он может никому не открыть тайну вашей исповеди. А надо, чтобы она дошла до князя. В этом смысле отец Дзюровский лучше.

– Понял, – сказал Дмитрий.

От перспективы принять «полумертвую» пилюлю у него похолодело в животе. И кроме того, его сильно тревожила перспектива находиться в ситуации, им абсолютно не управляемой. Это было не в его правилах. А как быть?

В Красной палате Кремлевского дворца было двое – царь Борис и патриарх Иов. Разговор был настолько секретный, насколько может быть секретным разговор между двумя главными людьми в государстве при надвигающейся страшной опасности.

Несмотря на все принятые меры, лицо, выдававшее себя за царевича Дмитрия, тайно сумело выйти за пределы Московии, пробраться в Литву и основательно там наследить. О появлении его в разных местах то и дело сообщали тайные агенты.

Складывалось такое впечатление, что это не человек, а нечистый дух, так быстро он менял облик и города.

Закопошились и ожили старые борисовские враги и в Москве, и даже в самых дальних пределах…

Из Антониева-Сийского монастыря пристав Воейков писал про главного врага Годуновых Федора Никитича Романова (отца Филарета):

…А что старец Филарет просит Вас из его кельи выгнать чернеца Ивашку Прохорова, что, мол, не годится бельку с чернецом в одной келье жить, так это он пишет нарочно. В самом деле не хочет, чтоб чернеца от него забирали. Они с этим малым душа в душу живут, и от Ивашки ничего узнать про отца Филарета нельзя, хотя для этого его и сажали.

Отец Филарет сильно изменился. Было все печалился, плакал о своих детях, что в Белоозере, а теперь загордился. Ходит важно, живет не по монастырскому чину.

Жаловались мне старец Иринах и старец Леонид, что он сильно бранил их, в келью к себе заходить запретил. К старцу Иринаху с посохом подскакивал и бил его. Мне он все грозит: «Вот посмотрите, каков я буду. Не обрадуетесь!»

Много говорит о ловчих птицах и собаках…

Борис понимал, что кто-то, несмотря на все запреты, осведомлял князя Федора Романова о московских событиях. Значит, вопреки царской воле, были, были и еще раз были сношения между его врагами. Была организованная сеть.

И все это из-за слухов о проклятом самозванце.

– Ну что, отец Иов, – сказал Борис, – не пора ли нам обозначить его?

– Боюсь, что пора, государь.

– Ну и как?

– Отрепьев, – сказал патриарх.

– А как ошибемся? А если это не он?

– Можем и ошибиться. Только не обозначать еще страшнее.

– Чего я не пойму, так это полного неведения о нем в московских доносах, – думал вслух Борис. – Обо всем пишут – о пьянстве, о поборах, о содомском грехе, о самоуправстве воевод, а о таком страшном грехе, как самозванство, ничего!

– И на исповедях ничего, – сказал Иов. – Я специально священников опрашивал.

– Не хочется мне Отрепьева, – продолжил царь. – Наглый монах, науськанный Романовыми да Черкасскими. Не тянет на такую роль.

– Он-то, может, и не тянет. Ситуация его толкает!

– Ну, давай, отец Иов, на твое усмотрение. Готовь грамоту патриаршью ко всем церквям и монастырям.

– Патриаршью? – переспросил первосвященник.

– Именно, – ответил Борис. – В случае ошибки, лучше чтобы патриарх отвечал саном, чем государь головой.

Про князя Адама Вишневецкого говорили, что годами он велик, а умом мал. Что он бражник, гуляка, бездельник и мот. Что он бесчестен, не помнит хорошего, жаден и бессердечен.

Что угодно плохого можно говорить о человеке, который обладает огромными владениями на обоих берегах Днепра, влиянием на короля, имеет богатейшую родню, и дела которого никогда за последние десять лет не были расстроены. Несмотря на близость коварной Русии, опасных казаков и далеко еще незамиренных татар.

О таком человеке только плохое и можно говорить.

На самом деле это был один из действительно блестящих и образованных польских князей. Военный, культурный и хозяйственный опыт нескольких поколений шляхетства был вложен в него и в его брата Константина, владения которого находились рядом.