Шепот шума - Валерия Нарбикова

Н.-В. съел суп и захотел спать. Это был хороший суп, там было много овощей и грибов, и грибы росли почти вдоль тропинки, даже не надо было никуда удаляться в лес, чтобы найти их. И на тенистой полянке сидели три волчонка с такими умными глазами, какие бывают чаще у животных, чем у людей, даже чаще бывают у собак. И Н.-В. лег между волчатами, которые были одновременно теплыми и мягкими, и пахли они как маленькие дети, так, как взрослые потом уже никогда не пахнут.

И он почувствовал, что он на земле один. Совсем. А люди, которые ходят, даже толпы народу, - это совсем не люди. И не потому, что они слишком плохие для него, низкие, или слишком хорошие, а потому, что их просто нет. Но как же нет, когда их видно и слышно? А так, по-настоящему нет, и все; то есть по-ненастоящему есть, а по-настоящему нет; они видны только как электричество, которое видно, только когда горит свет, а так его не видно. А по-настоящему есть только он, Н.-В. И то, на чем он стоит, и то, под чем он стоит, и то, что может висеть, стоять, летать, - это все есть, а все, что может думать, - этого нет. Только он один может думать, и все это он придумал. И все, что он не успел додумать, - это уродливо, поэтому есть некрасивые растения, животные, люди (как обман зрения). И среди этих волчат вдруг страшным показался ему один вопрос, на который он не знал ответа, что вот если все - все вокруг - придумал он сам, то кто же его тогда придумал?

И вот, что после этого было. У него страшно заболел живот, это была не острая боль, а такие схватки - то схватит, то отпустит, и он стал вспоминать, что где-то он про это слышал, но никак не мог вспомнить, и тут он потерял все силы и почувствовал, что у него внутри, по его кишкам, в какой-то розовой жидкости что-то движется, и его стало мутить. И тогда он встал на четвереньки, потому что это оказалась самая удобная, безболезненная поза, и тогда он почувствовал, что он рожает, хотя этого быть не могло, но это было, то есть, бешено устремляясь к прямой кишке, по его кишкам движется существо и в поисках выхода устремляется к прямой кишке в поисках света, и ему страшно захотелось увидеть это существо, и, когда оно выскочило из него, оно полетело в бездну, потому что оказалось, что, стоя на четвереньках, он стоит над бездной, и все его выгнутое туловище и голова - над бездной, только руки и ноги опираются на что-то твердое. И, родив, он не увидел, кого родил. Но как будто из него вышел тот плод, который никак не мог выйти из Василькисы.

А правда, что живешь временно, а умираешь навсегда? Или живешь навсегда, а умираешь временно? А правда, что нету правды ни во "временно", ни в "навсегда", есть правда только между "временно" и "навсегда".

А правда, когда спишь и видишь сон, то думаешь, что это на самом деле, но, когда сон слишком страшный, ты можешь проснуться, а правда, когда живешь на самом деле и жизнь слишком страшная, то ты можешь заснуть, но уже проснуться не можешь.

И то, что происходит в какой-то миг и запоминается на всю жизнь, - это совсем не то, что происходит в течение жизни и забывается, как один миг.

И Н.-В. включил футбол. Это был такой странный футбол, когда все торчали на одной половине у датчан, но датчане иногда убегали со своей половины и бегали. забивать голы немцам. И датчане забили два, а немцы ни одного. И датчане выиграли, а немцы проиграли. И датчане были счастливы, а немцы несчастны. И когда кончился футбол, то Снандулии тоже не было.

И он ушел от Снандулии в эту ночь, и она так и не узнала, что он с ней хотел расстаться в этот день.

Странно, но жизнь иногда проходит мимо, стороной, а иногда, наоборот - в жизни бывает так много жизни, что с ней не справляешься и бежишь от нее в другую сторону, туда, где кажется, что ее поменьше.

Но Н.-В. бежал туда, где ее побольше, в сторону галереи, туда действительно можно было добежать, даже не надо было ехать. Он так и думал, что Вера там будет. И так и было - она там была. Но он не думал, что там будет кто-то еще. Там еще был покупатель. Последний покупатель - последней картины. И когда Н.-В. пришел, он уже ее купил. И как раз Н.-В. успел к тому моменту, когда этот покупатель уже позвал Веру посмотреть его дом, который он успел купить, "как раз недалеко отсюда". Он, его звали Александр, хорошо разбирался в живописи и хорошо говорил по-русски, он был хороший покупатель, а Вера хорошая художница, а Н.-В. хороший антрепренер. Все втроем они были хорошие. И плохих среди них не было. И они втроем пошли смотреть дом Александра, который любил Россию от всей души, хотя и не родился в России, но он любил русский язык от всей души, и душой он был русский, а телом иностранец. Тело его было не то чтобы очень красивым, но очень большим, а наверху - маленькая головка с очень большим ртом, а внизу - маленькая бородка.

И дом, к которому они пошли, был маленький, в маленьком московском дворике, а квартира большая.

И как только Вера первая вошла в квартиру, она увидела перед собой улицу. Очаровательную, московскую, с фасадом двух-трех-этажных домов, только как будто она сама стала великаншей, а дома эти были для лилипутов: то есть стены этого коридора были так искусно оформлены, что представляли собой фасады домов. И освещение в этом коридоре - на этой улице - было таким, как будто была ночь. Горел фонарь. А вот и аптека, вот она, оказывается, где. И потом они прошли в комнату. Это был невероятный переход, когда ты сразу вдруг уменьшаешься раз в десять - потому что за коридором, в этой комнате была такая мебель, как будто предназначенная для великана. Один стул, один стол и гигантский бассейн, который, если к нему подставить лесенку, оказывался всего-навсего умывальником. И на стул надо было взбираться по лесенке, и на стол, который скорее напоминал сцену. И Александр объяснил - это была его мечта. Его прихоть, что ли. И он свою мечту осуществил - здесь в Москве, в городе, который Вера обожала, как сон, как утренний туман. Она его, правда, любила, как мечту, и не потому, что она здесь родилась, она его любила еще больше в мечте, вот если бы снести все некрасивые дома и вместо них посадить лес. Она как раз жила в некрасивом доме, и, когда она сказала о своей мечте Н.-В., он сказал ей: "Ну и где ты будешь жить? В лесу?" И она сказала: "Хотя бы и в лесу". И в этой квартире Александр просто осуществил свою простую мечту: все было в натуральную величину. Конечно, для этого потребовались деньги, но что значат деньги по сравнению с мечтой? Он себе позволил мечту и позволил себе ее материализовать, вот и все, и больше ничего. Он показал Вере, где будет висеть ее картина - между лилипутами и великанами, между коридором и комнатой, между домами и стулом. И они поцеловались - Вера с Н.-В., как только Александр отвернулся, то есть как только они поцеловались, он отвернулся. Это было на улице рядом с аптекой, но не под фонарем, а на улице не было ни души, такая вот эта была пустынная улица, они стояли у стены, и ее голова была на уровне второго этажа, и она страшно боялась раздавить каблуком автомобиль. А потом они влезли в подворотню, и там было темно, и они умещались только сидя, и они обнимались, сидя на корточках, и это было не очень удобно, но очень приятно. И, прикрыв дверь, и спустившись по лестнице, они пошли по улице, тоже почти пустынной, хотя кое-какие люди попадались, ведь это был разгар лета и было тепло, но теперь дома над головой были большими, чтобы люди могли умещаться в этих домах: стоя, сидя и лежа; и, сначала стоя на стоянке, а потом сидя в такси и уже лежа дома у Н.-В., когда Н.-В. обнимал Веру, не слишком веря тому, что все это происходит на самом деле, потому что это было слишком прекрасно, она сказала ему, что простилась навсегда с доном Жаном. И Н.-В. даже не подумал сказать ей о Василькисе, потому что это было уже все равно, он только сказал: "Теперь мы навсегда?" И она ничего не сказала.

А утром шел дождь, было пасмурно и тихо. И когда Н.-В. проснулся, Вера уже была одета. "Почему?" - сказал он, и она поняла, что он говорит об одежде.

- Я ухожу, - сказала она.

- Почему?

И она сказала: "Навсегда".

Это было так неожиданно, что сначала это до него даже не дошло, и, пока до него доходило, он смотрел на нее, как будто разглядывал ее, и он даже заметил, как она поправила прядь волос. И вдруг до него дошло. И все было бесполезно. Спрашивать "почему?", умолять, кричать, абсолютно. Он накрылся с головой одеялом, там было совсем темно, абсолютно. И темнота располагалась даже комками, такими клубами, и, когда он высунулся из-под одеяла, он подумал, что ее уже нет. И было невероятно, что все еще она стояла в комнате, на том же самом месте, и она сказала:

- А знаешь, кто тогда сидел в саду под березой?

Он не сразу понял, о чем она спрашивает, но машинально сказал: "Кто?"

И она сказала: "Крот".

И он вспомнил почти сразу ту черную глыбку, на которую они не вышли посмотреть, и кивнул, и улыбнулся. И опять натянул на себя одеяло, и теперь в каждом углу сидело по кроту, они были очень хорошенькие, эти кроты, они были сделаны из темноты и тепла под одеялом. И неизвестно, сколько прошло времени, только известно, что и в комнате уже было темно, как под одеялом, и мебель была сделана из темноты и на темном стуле сидел аГусев, тоже сделанный из темноты. "А дверь была не заперта" - ответил он на вопрос, "откуда он?" И как будто он рассказал о смерти Свя.