Шепот шума - Валерия Нарбикова

- "Нет, - сказал Свя, - это я ее полюбил, как никого не любил в жизни. Но совсем не знал, как мне любить ее в жизни. И я умер. А теперь я знаю, как мне ее любить, потому что, когда любишь, неважно, живой ты или мертвый, и мне, мертвому, ее легче любить сейчас, чем тогда - живому. А тебе я уступил ее живому, а сам я буду любить ее мертвый. А потом Свя вдруг сказал: "Только ты ведь ее не любишь, живой". И Н.-В. из последних сил сказал: "Люблю".

И, выходя из комнаты, Свя сказал: "Так не любят". И Н.-В. последовал за ним в коридор и сказал ему: "По-разному любят". Но Свя, которому он это сказал, уже не было ни в коридоре, ни на кухне, ни в другой комнате - нигде. И он вернулся и лег в постель, и Вера даже не пошевельнулась, потому что она крепко спала и видела во сне интересный сон, который был как кино: в этом кино из времен Екатерины Великой совсем не было взрослых, Екатерину играла пятилетняя девочка, а графа Орлова - трехлетний мальчик, и весь двор состоял из детей, и они так сладко любили друг друга, и царица, и ее любовники, так разнузданно, так сладострастно и чисто, что взрослым совсем не было места в их царстве, и у взрослых в этом кино видны были только ноги, а больше ничего, даже туловища не было, а головы совсем не было, и дети царствовали и любили друг друга, как дети среди взрослых ног.

А потом кино кончилось и началось то, что никак нельзя назвать кино. Вера лежала у стенки, а Н.-В. с краю, и, когда Вера повернулась на бок к стенке, в этом узеньком пространстве - между собой и стенкой - она увидела Свя. Он тоже лежал на боку. И она по-настоящему оказалась между сыном и отцом. И Свя поцеловал ее, и он совершенно не боялся прикасаться к ней, но он делал это почти неслышно, чтобы только Вера слышала, а Н.-В. - нет.

А потом они стали шептаться. И с мертвым ей говорить было проще, чем с живым.

- Но там плохо? - спросила Вера.

- Нет.

- Но страшно там?

- Почему? Нет.

- А где хоть это все?

- А прямо здесь.

- Под землей?

- Нет, это как тени.

- Как отражения?

- Да.

- Никак не могу представить, как это, - сказала она.

- Очень просто.

И тут она сказала невероятную вещь:

- И ты хочешь меня по-настоящему?

- Конечно.

- Как человек?

- А как кто же еще?

- Я тебя совсем не боюсь, - и она прижалась к нему.

- Не бойся, я с тобой.

- Но если там не едят, не пьют, то чем же живы?

- Просто одним духом.

- А как же, когда ты хочешь меня?

- Также.

- Но я же чувствую тебя, - сказала, совершенно ощутив его внутри себя.

- Это моя сила и мое желание.

И она сказала: "Понимаю".

А утром Вера проснулась, огляделась и поняла, где она. Нет, страха не было и тоски не было, но была такая жуткая грусть, от того, что земля такая большая, а на ней так мало места, где было бы не грустно. И ей так захотелось, чтобы Н.-В. тут же исчез и вместо него появилась ее маленькая дочка. А дочка любила утром спросить что-нибудь страшное. "Мамочка, а кто такая мачеха?" - "А это если бы я умерла, то папа женился бы на другой женщине, она бы и была тебе мачехой". - "А если бы она тоже умерла?" Невозможно уже ничего ответить. И после горячей ванны, в которой так приятно полежать после того, как не выспишься, и после кофе, который попьешь после того, как ничего не съешь, Вера с Н.-В. поехали позавтракать. И тут Вера зачем-то обиделась. На один предмет. Это было уже на улице. Когда они вышли и подошли. Это был неодушевленный предмет, это была гадость на колесах, машина Василькисы, в которую Вера сначала села, а потом спросила: "Купил машину?" И Н.-В. как-то туманно ответил: "Взял покататься". - "У одной барышни?" - сказала она. И Н.-В. не нашелся, что ей сказать, и тогда она улыбнулась и сказала совсем непонятную вещь: "Отвези-ка меня на родину". И потом так ловко успела выйти из машины и так это было для него неожиданно, что, пока он разворачивался, чтобы ее догнать, она просто растворилась, как будто ее и не было. И он пришел в такое жуткое отчаяние, что, если бы она каким-то вдруг чудесным образом вернулась, он мог бы сделать все самое невероятное - даже жениться на ней, только чтобы она оказалась сейчас рядом. Но ее не было. Тогда он решил, что она поехала в галерею, и решил вернуться домой и позвонить в галерею через полчаса. Но ее там не было. Тогда от отчаяния он позвонил к ней домой. Но телефон вообще не ответил. Тогда он пришел в какую-то тихую ярость и в этом маразме находился несколько часов, он разговаривал сам с собой вслух, мычал песенку и то садился, то ложился и множество раз поправлял телефонную трубку, потому что ему казалось, что она неправильно лежит. Еще через несколько часов он решил, что ненавидит ее и больше никогда ее не увидит, что ему надо развестись с Снандулией и жениться на Василькисе, что ему надо окончательно бросить Василькису и окончательно переехать к Снандулии, что ему во что бы то ни стало надо сегодня же увидеться с Верой.

9

Здравствуй, прощание! Я люблю тебя, прощание, я тебя обожаю. Я люблю тебя так нежно, с такой страстью я говорю тебе - здравствуй, как никакому свиданию, ни одному в жизни я не скажу, ни одному, только прощанию я говорю здравствуй, только одному ему; и белые цветы в рюмке, и красное вино в стакане, и водка в пробке от водки - это все прощание, и потому я говорю здравствуй.

Все кончается. Все. Но после того, как все кончается, начинается все остальное.

Н.-В. считал дни. Дни, пока они не виделись с Верой. Их было уже три. И шел уже четвертый. Он хотел ее именно получить. И больше не отпускать от себя. И чтобы она по-настоящему была видна, он хотел ее видеть. Но ее было не видно. Ее даже было не слышно. Он сидел перед телефоном и говорил: "Позвони же". Но она не звонила. И вдруг он подумал, что она никогда больше не позвонит. И он подумал, что если он ее увидит хоть еще раз, - это будет счастье. Но пока было несчастье, пока она не звонила. Зато Василькиса звонила каждый день. И она хотела, чтобы он приехал на дачу и перевез ее с дачи в Москву, потому что на даче скучно, а в Москве, надо полагать, по-настоящему весело. Хотя на даче стояли настоящие деревья под настоящим небом и шел самый настоящий дождь. Но все это казалось Василькисе ненастоящим, потому что она чувствовала, что Н.-В. ее по-настоящему не любит. И ей хотелось быть поближе к нему, а ему подальше от нее. Но он сделал, как она просила: съездил за ней и перевез ее в Москву, и еще получил ключ от дачи, "Ты можешь приезжать сюда в любое время, когда захочешь", - сказала она и показала, как пользоваться горячей водой. И когда Н.-В. уже перестал считать дни, потому что прошло уже девять, а если не считать завтрашний, когда она тоже может не позвонить, то - десять, и сидел он в галерее среди Тютюниных картин, которые плохо продавались, и смотрел на одну Верину картину, которая осталась совсем одна, он даже подошел и потрогал ее рукой, он потрогал фон - и она позвонила. Это было так неожиданно, потому что он слишком долго ждал, и, когда он услышал ее голос, он почти не узнал ее, и, как только он узнал, он подумал, что голос оборвется, и она вместе с голосом пропадет, и он ее больше не услышит. Было только пять часов. Ни то ни се, ни день ни вечер, странное какое-то время. "Ты приедешь?" - спросил он, "Куда?" "Сюда".

Сначала она сказала: "Жарко", потом: "Уже поздно", а потом замолчала. И, сам не понимая, как это у него получилось, то есть набравшись наглости, он сказал: "А за город хочешь?" - "На дачу?" - спросила она. И заинтересовалась. И не сказала нет. И она приехала в галерею. И, не считая первого объятия, которое сразу уже было вторым, как только она вошла, больше ничего не было. Василькисиной машине она не удивилась, только сказала: "Все катаешься?"

- А к кому на дачу? - спросила.

- А та самая дача, рядом с которой гараж, где эта самая машина стоит, сказал Н.-В., все больше наглея.

- А где же сама барышня?

- А в Москве.

Он уже был абсолютно уверен, что она не поедет, поэтому так и отвечал.

- Поедешь? - сказал он.

И тихо она сказала: "Поеду". И они приехали, и легли, и замерли. Странная жизнь, ничего невозможно загадывать. Можно только жить сегодняшним днем. А завтра раз-два и переворот, и все наоборот.

Н.-В. смотрел на Верино лицо и любил его. И он даже подумал, что, если бы Василькиса действительно так тихо и незаметно исчезла, а Вера бы здесь осталась, он бы жил рядом с ней, пока бы она его не выгнала. И она смотрела на Н.-В. И если ей было приятно на него смотреть и трогать его, и, спрашивая, слышать, что он отвечает, и если это называется влюбленностью, то так оно и было. А если это не так, то что же это?

А потом она как-то так легла, что его лицо оказалось перевернутым. И в перевернутом лице не видно было взгляда.

То есть глаза были, а взгляда не было, потому что если глаза внизу, то они, оказывается, не смотрят. Они видят, но не смотрят. И это перевернутое лицо заканчивалось подбородком, который был вместо носа, да и был сейчас носом, который не дышит, а нижняя губа была верхней, а верхняя - нижней. И получалось, что это было лицо совсем другого мужчины, который сейчас ей страшно нравился, потому что это был другой Н.-В., хотя, конечно, это был сам Н.-В. А потом она открыла окно, и на мокрой ветке сидела сухая птичка, и она дрожала, и она каждую секунду могла улететь, и Вера стала шептать ей: "Посиди, посиди еще". И она осталась сидеть, и тогда Вера шепнула ей: "Спой", и, моргнув, она улетела. Потому что сразу все попросить нельзя.