Вечное невозвращение - Валерий Губин

За день я несколько раз бросаю ей хлеб, и каждый раз она испуганно подпрыгивает на месте. На следующий день после завтрака я спешу к окну, и ворона сразу поднимает голову, словно давно ждет меня. На этот раз она не пугается, а сразу идет к куску и даже на обратном пути к своему углу поворачивается и смотрит на меня, словно благодаря. Я сижу и смотрю, как она долго и обстоятельно расклевывает хлеб, затем затихает в своем углу, время от времени поглядывая на меня. Так мы и переглядываемся до самого обеда.

С вороной не так одиноко. Мне нравится переглядываться с ней. Иногда, правда, она смотрит на меня долго и пристально и мне становится немного неуютно от ее взгляда. Она часто дремлет; я же терпеливо жду, потому что, открывая глаза, она сразу поворачивает голову ко мне.

Однажды утром я обнаруживаю, что вороны нет. Жду ее до обеда, но она так и не появляется. Нет ее и на следующий день. Еще через два дня мне разрешают погулять. Иду медленно, прислушиваясь к сердцу, и стараюсь ровно дышать. Через некоторое время слышу какой-то звук сзади. За мной метров в пяти идет моя ворона. Увидев, что я повернулся, она отпрыгивает. Я иду дальше, а она за мной, причем иногда уже не шагает, а прыгает, как положено птице. Но видно, что крыло еще не совсем зажило и немного отстает в сторону. Ворона провожает меня до самых дверей, и я в награду выношу ей кусок хлеба. Она благодарно каркает, хватает его и скачет за дом.

Так продолжалось несколько дней. Но вот, возвращаясь после ужина в палату, вижу широко раскрытую форточку в коридоре, ту, через которую я кормлю ворону.

— Весна уже, — объясняет сестра. — Топят сильно, так что не простудитесь. А воздух здесь замечательный, лесной.

Ночью мне приснилось, что я умираю, проваливаюсь в какую-то темную, бездонную яму. Страшным усилием воли вырываюсь из сна и вижу в свете ночника, что ворона сидит на спинке кровати и смотрит на меня. Мне становится жутко.

«Хоронить меня прилетела». — Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть страшной вороны, которая кажется огромной в полумраке, и снова забываюсь в вязком, неприятном сне.

Когда снова открываю глаза, в палате уже почти светло. Ворона сидит на том же месте и спит, нахохлившись и спрятав клюв в перья. Я стараюсь не шевелиться, чтобы не разбудить птицу. Кажется, я даже слышу, как она громко сопит.

«Возможно, в прошлой жизни она была женщиной, — думаю я. И вот в ней проснулась родовая память и она меня полюбила. Тем более, что я спас ее от голодной смерти».

Но никакой радости от этой неожиданной любви не испытываю, она меня неприятно будоражит, пугает. Если лягушка у Ивана-царевича обернулась прекрасной девушкой, то моя ворона, как я вдруг почувствовал, может обернуться каким-нибудь чудовищем в человеческом облике.

Я опять, на этот раз по-настоящему, проваливаюсь в глубокий сон, и там мне снится очаровательная девушка. Мы идем с ней по какому-то парку вдоль реки, смеёмся, едим мороженое, которое все время падает с палочки. Я обнимаю ее за плечи и спрашиваю: почему мы так давно не встречались, так давно, что я даже имя твое забыл? А она, не переставая смеяться, говорит, что ее имя я должен сам вспомнить, а фамилию она мне напомнит, вряд ли я ее забыл, потому что фамилия у нее очень смешная — Ворона.

Я просыпаюсь от криков медсестры, которая шваброй гоняет ворону по палате, пытаясь выгнать ее в двери. Та громко каркает, описывая круги над кроватями, и с испугу никак не может понять — куда ей деваться от грозной швабры. Наконец она вылетает в дверь, и я слышу, как грохает в коридоре форточка. Сестра долго охает, возмущаясь и что-то бормоча, а я вспоминаю вдруг, что много лет назад, когда я молодым ассистентом пришел на кафедру, там действительно была молодая аспирантка из Киева по фамилии Ворона. Она очень стеснялась своей фамилии и всегда первая смеялась, когда называла ее. Я чувствую, что у меня холодок бежит по спине от такого неожиданного и почему-то очень неприятного мне совпадения. Аспирантка эта мне не нравилась. Не из-за фамилии, конечно, а потому, что она вечно принимала участие в каких-то интригах и мелких дрязгах на кафедре. Меня она тоже недолюбливала.

Может быть, она умерла и, превратившись в настоящую ворону, действительно прилетала по мою душу? Теперь я свою ворону воспринимаю уже по-другому. Ворона — олицетворение зла, дьявольское отродье, проводник в царство мертвых. Дьявольщина активно присутствовала в моей жизни до больницы — и в матерщине шпаны у нас под окном, и в вони загаженной лестнице, и в воплях соседа-алкоголика из-за стенки. Теперь она достала меня здесь. Сидит и ждет, когда я умру, прямо у меня на кровати. Или ходит за мной по аллее.

Дьявол, думается мне, существует для того, чтобы вытянуть из души все гнусное и пакостное, что человек скрывает и прячет от окружающих, вытянуть и показать всем: вот он, ваш homo sapiens! Ничуть он не лучше меня, только притворяется, прячется за своими нравственными убеждениями!

Действительно, ворона словно вытащила из моей души всю мерзость, я не сплю и день и ночь, вспоминая мелкие предательства и крупные пакости, которые я за свою жизнь причинил многим людям. Снова и снова переживаю стыд, уже пережитый, когда приходилось делать какие-нибудь гадости или говорить оскорбительные глупости. А этих глупостей или гадостей набирается изрядное количество, при том вспоминаются все новые и новые. Кончается тем, что утром следующего дня я прошу у сестры сильное снотворное и сплю почти сутки, заглушив все муки совести.

Через два дня меня вдруг выписывают. На мое недоуменный вопрос врач отвечает, что ничего страшного уже нет, период реабилитации закончен, а плохое самочувствие — результат общего ослабления организма.

Я уезжаю в город и погружаюсь в суету повседневной жизни. Сердце все еще побаливает, но с каждым днем чувствую, как прибавляются силы и возвращается желание жить. Однако забыть о вороне я больше не могу. Даже не о самой вороне, а о том жутком послеинфарктном состоянии, когда весь мир являлся черно-белым. С тех пор он мне таким и видится: какие бы яркие краски ни бушевали вокруг весной или ранней осенью, в лесу или на берегу моря, вдруг сквозь эту яркость резанет черно-белое и начинаешь понимать, что мир по сути своей такой и есть, а все остальное — мираж, сентиментальная иллюзия.

Профессор опаздывал постоянно, опаздывал немного, на пять — семь минут, но это почему-то сильно раздражало Круглова. Аудитория оживленно гудела. Круглов поискал Лену, но ее нигде не было видно, и от этого его раздражение только усилилось. Так почему-то всегда происходило с ним перед лекцией этого странного типа, человека явно заурядного, неглубокого. У него даже кличка была какая-то усредненная, просто проф. Больше его никто и никак не называл. Кличка удобная, потому что он действительно был профом. И в то же время, при всей его банальности и заурядности, этот профессор чем-то Круглова задевал. Было в нем нечто печальное, даже трагическое, казалось, что он специально прячет свое истинное лицо за внешней банальностью. Лекции малоинтересны, многое из того, что профессор говорил, Круглов уже читал или слышал. Иногда, правда, проф загорался, словно вспыхивал, говорил что-нибудь значительное, в словах чувствовались его собственные переживания, и курс затихал, внимательно слушал. Но это продолжалось недолго — профессор опять сворачивал на привычные рельсы и начинал говорить о том, о чем вообще можно было и не говорить. Несколько раз за этот семестр, слушая или пытаясь его слушать, Круглов пережил странное состояние. Он вдруг погружался в какое-то оцепенение, и ему начинало казаться, что он в чистом поле, кругом только снег, черные деревья на опушке и черное небо над головой.

Профессор наконец появился, и раздражение Круглова усилилось. Сначала он думал, что его раздражает странное лицо — лицо действительно необычное: что-то в нем было и отталкивающее и притягивающее одновременно. Разные глаза, нездоровый свет кожи, но иногда оно казалось даже красивым. Сегодня же Круглов вдруг решил, что раздражение вызывает профессорская судьба, которая, как почему-то показалось Круглову, ждет и его. Большие надежды в молодости и заурядная, в целом скучная жизнь, полная необязательной работы и редких удовольствий. А черно-белое поле, которое возникало в его видениях, — это, как он сейчас понял, просто кладбище, на котором он рано или поздно успокоится. Сначала профессор, а потом и он.

Наконец он увидел Лену. Она сидела в самом низу, на первом ряду, примостившись с краю, и непрерывно писала. Это тоже раздражало: зачем писать все подряд, всю эту воду? Круглов послал ей записку: «Давай с тобой дружить!». Она прочитала листок и бросила его в стол, даже не обернувшись.

«Сердится за вчерашнее», — решил Круглов. Вчера они поругались из-за какого-то пустяка и Круглов ушел, даже не попрощавшись.