Сцены провинциальной жизни - Уильям Купер

Вы скажете, вероятно, что я поступал с Миртл бессердечно — могу лишь ответить, что Миртл сознательно мучила меня.

При всяком удобном случае Миртл не забывала подчеркнуть, что с Воронами ей приятнее, чем со мной. Вороны всегда к ее услугам; Вороны молоды, неопытны, не докучают благими наставлениями, готовы водить ее в компании, где развлекаются в ее вкусе — играют в дурацкие игры, слушают пластинки, похваляются любовью к культуре за бесконечной выспренней болтовней и не расходятся до утра.

Миртл знала, как коробит меня, что такое ей больше по вкусу. Это чуждый мне стиль. Мало того. Она тем самым оскорбляла меня в сокровеннейших чувствах. Сокровеннейшие чувства были у меня в ту пору связаны с двумя видами деятельности: во-первых, работой над романами и, во-вторых, работой, сопряженной с понятием «роман». К первому из них Миртл, как я считал, выказывала явное пренебрежение. Взял бы, ей-богу, и просто выдрал ее за это. К сожалению, если выдрать девушку, еще не факт, что она обязательно начнет восхищаться тобою, как писателем. Я огорчался, злился, обижался. Когда я думал о женитьбе — да-да, очень и очень часто бывали минуты, когда я думал, что женюсь на Миртл, — моя рана начинала саднить. Я не мог превозмочь эту злость и обиду. Она, с позволения сказать, сидела во мне, как заноза. Мой cri de coeur[5] был исполнен такой муки, что просто грех не запечатлеть его на страницах этой хроники:

— Она не верит в меня как писателя!

Так что, прошу вас, не взыщите с меня чересчур сурово за поругание Воронов. Но ни слова более о cri de coeur! Это — святое.

— Ну-с, как поживают Вороны? — бодро осведомлялся я.

— Хорошо, — сдавленным, упавшим голосом отвечала Миртл, показывая, что у нее нет больше сил со мною спорить, и бросала на меня тающий, молящий, укоризненный взгляд, как бы говоря, что не подпустила бы к себе Воронов на пушечный выстрел, если бы могла все время быть со мной. То был, друзья мои, тающий, молящий, укоризненный лик шантажа.

Однажды воскресным утром Миртл прикатила на дачу с тяжелой головой после вечера в обществе Воронов.

— Вот что значит богема! — воскликнул я голосом, исполненным такой добродетели, что надо было слышать: на бумаге не передашь.

Вы скажете: а было ли у меня моральное право изображать благородное негодование? Не было. Подозреваю, что и у вас далеко не всегда бывает, когда вы изображаете перед кем-нибудь благородное негодование. Но разве это вас останавливает? Нет. И меня нет.

— Вот тебе прелести богемы! — Можно подумать, что одного раза было мало.

Миртл была должным образом поражена моей осведомленностью.

Взяв, как говорится, быка за рога, я не позволил Миртл прохлаждаться после ленча у «Пса и перепелки», а ускоренным маршем привел ее обратно в наш домик.

Вечером я спросил, не хочет ли она в конце будущей недели съездить со мною в Оксфорд навестить Роберта. Миртл такая мысль пришлась по душе. Я рассудил, что, если она будет в Оксфорде, значит, она не будет с Хаксби. Поэтому мне такая мысль тоже пришлась по душе. И тут я заметил у нее улыбку нескрываемого удовлетворения. Меня исподволь подвели к тому, что от меня и требовалось. Не все ли тем самым сказано о тающих, молящих, укоризненных взглядах, которыми награждают нас прекрасные, несправедливо обиженные создания?

Однако подошел конец следующей недели, и решимость у Миртл иссякла. Она робела при мысли о встрече с Робертом и боялась, как бы мы вновь не принялись обсуждать планы отъезда в Америку.

И все же не отступила. Когда мы встретились на вокзале в субботу, она держалась просто молодцом. Одета она была элегантно, хотя и несколько броско: очень красивое платье и новая шляпа, на которую она нашла нужным нацепить вуаль, какие носили в начале века. Вуаль ей шла, это было всякому видно, но создавала впечатление некоторой экстравагантности. Я улыбнулся про себя, подумав, что в двадцать два года девушке трудно соблюдать меру. Она растрогала меня, и я с большой нежностью поцеловал ее через вуаль.

Целуя Миртл, я обратил внимание, что у нее как-то странно пахнет изо рта. Я пригляделся. Щеки у нее горели, в глазах появился неестественный блеск. Джин — вот чем пахло у нее изо рта.

— В чем дело?

Миртл посмотрела мне в глаза.

— Да, зайчик. То самое.

У меня подкосились ноги.

— Ая-яй! — вырвалось у меня. Я догадался с полуслова.

Мы стояли в дверях вокзала. Сквозь стеклянный свод весело светило солнце. Рядом остановилось такси, и носильщик оттолкнул нас с прохода. Я поддержал Миртл за локоть, имея в виду поддержать ее и в другом смысле слова. Веселенькое начало для поездки в выходной день!

Я повел Миртл к кассе, расспрашивая ее тем временем. Но я и так не сомневался, что она говорит правду. Что-что, а верил я ей безусловно. Мы прошли мимо ярко освещенной стеклянной витрины с моделью локомотива. То был «Летучий шотландец».

Как водится в подобных случаях, я напустил на себя великую искушенность и невозмутимость, словно речь шла о чем-то обыденном.

У Миртл на лице особой искушенности и невозмутимости не наблюдалось.

— Так уже бывало, ты знаешь. — Мой голос звучал уверенно и твердо. Если и была во мне уверенность и твердость, то она целиком ушла в голос. — Нечего даром беспокоиться.

Я купил билеты.

— Может, мне не ехать? — сказала Миртл, глядя на меня в мучительном смятении. — Езжай лучше сам.

Я сделал удивленные глаза и наотрез отказался.

Она взяла меня под руку.

— Ты только Роберту не рассказывай, ладно, зайчик?

— Естественно! — Я подумал, что, если это не ложная тревога, Роберту придется сказать, и очень скоро. У кого же еще просить деньги?..

В вагоне Миртл сидела напротив меня, смиренная и сумрачная под экстравагантной вуалью.

В Блечли, где мы делали пересадку, я купил Миртл стаканчик джина.

Приехав в Оксфорд, мы прямо с поезда направились в гостиницу. Миртл стала посреди душной спаленки с таким спертым воздухом, словно здесь без просыпу спали много лет.

— Милый, ты мне не купишь бутылку «Кайпера»?

— Конечно. — Не знаю, откуда во мне взялась эта вера в чудодейственную силу джина. Вероятно, чем хуже представляешь себе, что делать, тем легче заражаешься чужой уверенностью.

Упругой, собранной походкой я зашагал в винную лавку, знакомую мне издавна. Откуда берется у мужчин эта упругая, собранная походочка, когда они сами не знают, на каком они свете? Шут их ведает, этих шутов, — но берется откуда-то.

Погода переменилась. Скрылось солнце, и стало серо и сыро. Пропуская мимо поток велосипедистов, я постоял на углу, охваченный острой тоской по былым студенческим дням.