Сцены провинциальной жизни - Уильям Купер

В одно прекрасное майское утро я сидел на школьном дворе и подсчитывал, какие горы забот приносит поприще, навязанное мне судьбой. На асфальте выстроились в ряд вековые липы, и во время летнего триместра я разрешал шестиклассникам сидеть и работать в их тени. Худо ли: сверху жарит солнце, за оградой деловито спешат куда-то девушки в летних платьях, снуют взад-вперед ярко-красные автобусы…

Дожидаясь, пока шестой класс во главе с Франком вернется с молитвы, я составлял список вопросов по физике, какие, вероятнее всего, будут задавать во время предстоящего экзамена на школьный аттестат. У меня, если верить школьникам, был отличный нюх на это дело. Мой талант пользовался широким признанием, и ученики в целях его поощрения не раз предлагали, чтобы я выдавал информацию каждому в отдельности за денежную мзду, а не делился ею за так со всем классом сразу.

Внезапно я уставился на итоги своей ворожбы невидящим взглядом. Чем это я занимаюсь? Почему не тружусь над созданием литературного шедевра? Ответ: я уже создал шедевр, но мое письмо к мисс Иксигрек принесло мне только уведомление о том, что она путешествует по Балканам. Но зачем мне составлять этот путеводитель по морю неведомого? Нет ответа. Просто это входит в число обязанностей, которые я принужден выполнять, дабы заработать себе на хлеб насущный и кров.

Из школы донеслись звуки песнопений. Заиграла фисгармония, и школьники затянули: «Блаженны чистые сердцем». Как ни странно, многие из них, несмотря на все свои художества, ухитрились сохранить сердце чистым. Путем несложных наблюдений я пришел к выводу, что невинными младенцами их не назовешь, это видно невооруженным глазом; но тем же невооруженным глазом видно, что настоящая скверна их не коснулась. Душевная чистота — явление особенное и редко доступное пониманию записных праведников. Я мог бы рассказать об этом еще немало.

Из школы показался Фрэнк, четкой, красивой походкой подошел ко мне.

— Хотел вас увидеть, пока не набежали другие. — Он смущенно опустил взгляд на кончик длинноватого носа. — Вы не слышали, что стряслось в субботу вечером? Тревора задержали за неосторожное вождение машины.

Теперь вы, надеюсь, видите, какого рода заботы преподносило поприще, навязанное мне судьбой.

Фрэнк удрученно покрутил головой.

— Вот такая чертовщина.

— И что теперь его ждет?

— Прокол, надо полагать.

— Ох, и шуму будет!

Мы с Фрэнком обменялись взглядами.

— Здрасьте! — К нам неслышно подкрался Тревор. Голова его золотилась на солнце. Иногда его бледная вострая мордочка носила печать отъявленного беспутства, иногда светилась ангельской непорочностью. Сегодня, когда очень кстати пришлось бы ангельское выражение, она, как назло, носила печать беспутства. — Слыхали, нет? — нараспев и чуть гнусавя спросил он.

— Ты что, был под мухой?

— Если бы! А то ведь ничего не нарушал. Я думаю, постовой ко мне придрался от скуки. Что якобы на углу Парковой я поехал на красный свет.

— А свидетели были?

— Были. Другой легавый вывернулся, со стороны парка. Из любителей лезть в чужие дела, которые ходят, не дают людям поваляться на траве.

— Уймись ты, Христа ради! — Фрэнк ухватил его за шиворот и тряхнул.

— Ты был один?

— Нет. С девушкой. — Тревор вялым движением отвел назад волосы, упавшие на лоб, когда Фрэнк тряхнул его, но на лице его было написано нескрываемое, вызывающее, дерзкое торжество.

Я всегда знал, что мы когда-нибудь хлебнем горя с этим Тревором.

— Я и не думал ехать на красный свет…

Фрэнк перебил его:

— Тихо! Идут Бенни и Фред.

Сияя под стать майскому солнцу, подошли упомянутые двое. Фред на мотив «Блаженны чистые сердцем», сюсюкая, напевал песенку, которую придумывал тут же, на ходу: «Учиться неохота мне… Сидел бы да мечтал, ля-ля… Мечтал бы про любовь…» Он замолчал.

Бенни подскочил ко мне сзади:

— Что это вы пишете, сэр? Вопросики нам составляете, да? — Он густо сопел мне в затылок.

— А я, — сказал Фред, — составлю список вопросов, которые нам задавать не будут. Чтобы знать, чего не учить.

В прошлом году, надо сказать, все они благополучно сдали экзамены и прикидывались, будто этот обязательно завалят.

Фрэнк с Тревором вынули гребенки и принялись приводить в порядок прически. Бенни и Фред, старательно работая на публику, несколько утихомирились. Я стал собирать домашнюю работу, которая была им задана в пятницу.

Краем глаза я заметил, что через двор шествует Болшоу. Он поманил меня рукой. Делать нечего, я поднялся.

Мы вошли в лабораторию. Молчаливые оболтусы за столами подняли головы и опять уткнулись в тетради. Под предлогом подготовки к экзаменам классы, которые вел Болшоу, весь летний триместр занимались повторением пройденного — про себя.

По важному, озабоченному лицу Болшоу я догадался, что у него созрел некий замысел. И испугался, как бы он вновь не принялся склонять меня к участию в своих научных изысканиях. Он тяжело опустился на учительское место. Я обратил внимание, что он постарел: взгляд мутноватый, вставные зубы заметнее повело в прозелень — не знаю, впрочем, отчего я решил, что преобладание зеленого в оттенке вставных зубов есть признак старости.

— Я, знаете ли, потрудился за это время, — молвил Болшоу, отдувая усы. — Получаю большое удовольствие!

Я постарался скрыть, что удивлен до глубины души.

Болшоу расстегнул портфель и вытащил папку, в которой лежали выборки из его работы.

— Вот, не могли бы вы ознакомиться?

Он повторял свое прежнее предложение, и я понял, что на этот раз он уже не отступится. Он воздел руку, как бы благословляя меня.

— По-моему, срок настал, — сказал он.

Что правда, то правда: срок настал. Кончится триместр, и Симсу нельзя будет больше медлить с уходом. При тех прочных, дружественных отношениях, какие ныне установились между нами, Болшоу не оставалось ничего другого, как сделать меня своим преемником.

У меня упало сердце от мысли, что придется засесть за его выкладки. И вдруг меня осенило: можно ведь взять бумаги, а за выкладки не садиться — вот вам и волки сыты, и овцы целы.

Мысль была блестящая, но, разумеется, не новая: задолго до меня на нее напала мисс Иксигрек, а еще раньше — тьма-тьмущая прочего народу. Такая глупость, что я не сообразил с первого раза! Когда тебе подсовывают чужую работу, самое главное — соглашайся, а уж сядешь ты ее читать или нет, это вопрос другой.

Принимая бумаги, я устремил на Болшоу взгляд, полный сдержанного восхищения. Я бы и еще поддал жару, но не отважился: Болшоу был чересчур сметлив.