Казанова Великолепный - Филипп Соллерс

Словом, Каза похваляется тем, что расширил вкусы Вольтера, и не только из «патриотических» соображений. Он всячески превозносит вдохновение и пламень, и нам понятно почему. По сути, как почти всегда, он опережает время.

Другая дискуссия с философом, чей авторитет вскоре станет непререкаемым (Руссо не в счет, Каза побывал у него вместе с госпожой д’Юрфе, и тот показался ему мрачным, неловким), касается политики. Тон становится более желчным. Нужно ли критиковать правительство Венеции? Нет, заявляет Каза, к нашему великому изумлению (и надо признаться, мы его одобряем). Вольтер: «Можно ли избавить человечество от суеверий, от этого „хищника“, который его пожирает?» Казанова: «Вам никогда не удастся уничтожить суеверия, они неизбежны, а может, и необходимы, это утверждает философия, прошедшая испытание будуаром». Вольтер говорит, что народ, избавленный от суеверий, может удариться в философию. Возможно, отвечает Каза, но тогда он выйдет из повиновения (подразумевается: все постигнут тайное тайных секса). Суверенитет народа, кажущийся справедливым и желанным, на самом деле может оказаться всего лишь демагогической иллюзией, которую распространяют дурные философы, а стало быть, еще одним клерикальным обманом. Ваша главная страсть, говорит Каза Вольтеру, — любовь к человечеству, эта страсть ослепляет вас (на самом деле Вольтер куда более пессимистичен, и Каза борется здесь скорее с последующим «вольтерьянством»). Бойтесь оказаться Дон Кихотом навыворот, абсолютизация разума может обернуться безумством. Вы говорите, что правительство Светлейшей Республики — деспотия. Но я, Каза, в свое время «перегнул палку». И та степень свободы, какую допускает Венеция, — самый приемлемый вариант при аристократическом правлении.

Мы видим, какой путь проделал Каза с тех пор, как пустился в странствия по Европе (Франция, Голландия, Германия, Швейцария). Он держится начеку (чуя также последующее развитие событий, а именно победу морали руссоизма и возврат ханжества). Он, сбежавший из тюрьмы, осужденный за атеизм, предвидит, каковы будут грядущие два века. Осуществление желаний имеет свои резоны, и разум должен эти резоны понять. Ариосто помог мне освободиться, а вы, уверены ли вы, что, не признавая Ариосто, вы не лишаете себя свободы? Каза очень изящно излагает все это автору «Девственницы», произведения, конечно, забавного, но которое все же не идет ни в какое сравнение ни с «Одиссеей», ни с «Гамлетом». Точка зрения Джакомо тем более интересна, что, как легко догадаться, он отнюдь не принадлежит к числу восторженных поклонников Жанны д’Арк. Ну ладно, ограничимся одним — докажем Вольтеру, что мы можем прочитать ему наизусть все произведения Горация. Принц де Линь отмечал: никто не знает классиков так хорошо, как Казанова. Пожалуй, если и было время, когда именно из-за этого Каза производил впечатление отсталого (или вышедшего из моды), в наши дни вдруг, причем по той же самой причине, он оказался даже в авангарде.

Поэзия, оргии. Одно неотделимо от другого. В Женеве при содействии местного сообщника (члена муниципалитета, кутилы и вуайёра) Каза однажды вечером запирается с тремя хорошенькими девицами, одну из которых зовут Элен. Само собой, в дело идут презервативы — девицы боятся забеременеть. Спора нет, Вольтер — великий человек, «насмешливый, остроумный, едкий», а его племянница и добропорядочная любовница мадам Дени очень приветлива, но все-таки по ночам в его доме такому молодому еще мужчине, как Джакомо, не хватает поэзии. Ему лучше в благоустроенном борделе с тремя нимфами. Словом, нет поэзии без оргий. И точно так же никакая оргия не в радость без поэзии (иначе ты опускаешься ниже прозы, и все становится реалистичным, а стало быть, жалким). Искусство наслаждения — это искусство поэтическое, и наоборот. Дерзость, вкус, пыл, письменный стол, пища, вино, постель и чувство ритма.

Вот почему поверхностные разговоры о «Казанове и наслаждении» или о «либертинаже XVIII века» в журналах, на экране, а также среди недалеких писателей и ученых (вот уж на кого не польстишься во время оргии — и смотреть-то не на что) гроша ломаного не стоят. Все, что говорится, — отражение современного убожества в области секса и ностальгии по «золотому веку», когда, между прочим, такая болтовня была не в чести. Нынче пишут дрянные, скучные романы, топчутся вокруг святилища, не переступая его порога. Развелся целый штат работников эротики, тупостью и тяжеловесностью не уступающих штатным цензорам. Рынок контролируют ловкие дельцы, на нем процветают бездарные писаки, считающие, что талант к сексу, так же, как к музыке или живописи, есть у каждого. Это называется втирать очки, ведь на самом деле никому не угнаться за такими игроками, как Казанова, Лакло или Сад. Сочиняют все кому не лень, и немощная фантазия авторов вполне под стать невзыскательному вкусу публики. Те, кто кормятся этим делом (не говоря уж о полиции), всерьез полагают, что Казанова, как они выражаются, «похабный» писатель. Нет, это не игроки, а шулеры, в них нет изящества, одна глупость да невежество.

Под пером Казановы все обращается в золото — побег из Пьомби принес ему славу писателя. Он может быть кем угодно: бабником, блудодеем и рукоблудом, совратителем и сластолюбцем — для него все естественно, все нормально. Это мы, а не он, поднимаем скандал. Мы устанавливаем границы, рамки, сортируем и навешиваем ярлыки. Мы притворяемся, будто любим Казанову, а сами его ненавидим — так ярмарочный фотограф завидует художнику.

Да и что делать либертинам во времена всеобщей депрессии? Они исчезли, как исчезли поэты, — как знать, остался ли хоть один носитель дионисийского огня, что пылает в священной ночи? Нет, кроме шуток, сегодня стихия, о которой идет речь, под запретом: уходи в подполье, а иначе никак. В крайнем случае, чтоб тебя оставили в покое, назовись развратником, маньяком, извращенцем — так для людей понятнее. Захлопнем же двери и ставни и восстановим в правах искусство композиции.

Эпоха Просвещения — это Бах и Моцарт, Казанова и Сад, места хватало всем. У этих людей бездна времени, целая бесконечность. Они повторяются, изощряются в фугах и вариациях, набираются сил и делают рывок, они, по замечательному выражению Хайдеггера, «нерасточимы». Как реки, как природа. Они тратят направо-налево деньги, талант, «телесную влагу». Может ли обессилеть Слово? Простые смертные утомляются, они же — никогда. Оглядка, расчет, экономия им не известны. Как будто прорвалась плотина полуторатысячелетней давности. Происходит оргазм Времени, который закономерно проявляется в триумфе личностей, в слитном сиянии немногочисленных, но мощных светочей.