Казанова Великолепный - Филипп Соллерс

Филипп Соллерс

Казанова Великолепный

Я позабавился вволю — что было, того не отнимешь.

Я был прав в своем высокомерии: вот почему теперь я спасаюсь бегством.

Спасаюсь бегством. Но перед тем объяснюсь.

Мы воображаем, что знаем Казанову. Мы ошибаемся. Открываю энциклопедический словарь, читаю:

«Казанова де Сейнгальт (Джакомо), авантюрист, родившийся в Венеции (1725–1798); известен своими похождениями, романтическими (в частности, побегом из венецианской тюрьмы Пьомби) и галантными, о которых он рассказал в своих „Мемуарах“».

Казанова и вправду родился в Венеции в начале XVIII века, он неотделим от великого мифа этого города, но умер он в возрасте семидесяти трех лет вдали от него, в Дуксе (ныне Духцов) в Богемии. Почему?

«Мемуары» Казановы на самом деле называются «История моей жизни». Огромный том до отказа напичкан приключениями, связанными с карточной игрой, с путешествиями, с магией и сексом, но очень немногие знают, что «Мемуары» написаны были по-французски, потом их опубликовали на немецком, а потом заново перевели на французский в варианте, более «благонравном», чем оригинал. Лишь в начале шестидесятых годов XX века стало возможным наконец прочитать то, что Казанова в действительности написал собственной рукой (но в эту пору публикацией заинтересовалась лишь горстка специалистов и любителей). И только в 1993 году в трех томах, доступных для всех, вышел наконец этот главный труд Казановы, а также некоторые другие его произведения.

С этого и начнем: публикация оригинальной версии записок состоялась с опозданием на много лет, и первоначально им дали другое название. Почему?

Почему решили забыть, что Казанова был также писателем? И в какой мере это упорство в невежестве позволяет разоблачить двухвековое беспощадное вытеснение и происки цензуры?

Сейнгальт (Seingalt) — это псевдоним, который Казанова придумал и добавил к своему имени в 1760 году, во время пребывания в Цюрихе. Он называет себя шевалье де Сейнгальт, облагораживая таким образом свою подпись. Задумаемся над значением слова seing[2] — похоже, Казанова хотел подчеркнуть, что подпись старинная, высокородная (alt). Не исключено, что Стендаль (который в своем «Дневнике» называет Казанову Novacasa[3]) вспомнил об этом поступке Казановы, когда выбирал себе литературный псевдоним. На французский «Казанова» переводится как Мэзоннёв, то есть «Новый дом» — стало быть, Жак Мэзоннёв. Излишне говорить, что перед нами антипод Жан-Жака Руссо. Век Казановы — это век Вольтера и Моцарта (но также и де Сада). Кстати сказать, Моцарт, Да Понте и Казанова встречались в Праге в 1787 году (Казанова приехал туда по-соседски, из Дукса) в связи с постановкой «Дон Жуана». Эту встречу никто никогда, по сути, не пытался представить себе. Почему?

До нас дошли два автографа Казановы. Изучение двух рукописных листков показывает, что это черновик взаимозаменяемых вариантов десятой сцены второго акта оперы. Автор, сделавший это открытие, пишет:

«Немногие из реальных, а не мифологических персонажей были в той же мере, что Казанова, людьми мгновения, сиюминутности. А также людьми „списка“… Мы имеем право предположить, что той богемской осенью 1787 года, слушая, как поют: Un catalogo gli е che ho fatt’io[4], — старый искатель приключений мог подумать о том, что пора ему составить свой собственный донжуанский список. А в таком случае „Дон Жуан“ немало содействовал созданию „Истории моей жизни“, которая (хотя, конечно, ее значение этим далеко не исчерпывается), несомненно, является бессмертным „catalogo“[5] Джакомо Казановы».

Итак, в сентябре 1787 года Моцарт находится в Праге в гостинице «У трех львов», Лоренцо Да Понте — в гостинице «Платензее». Оба заведения расположены так близко друг от друга, что композитор и его либреттист могут переговариваться через окно. Приезжает Казанова. В эту пору он собирается издать толстый фантастический роман.

Но истинный фантастический роман — это встреча названных трех человек. Казанова знаком с Да Понте еще со времени своего пребывания в Вене, тому два года, когда он был секретарем венецианского посла (Да Понте он не любит). Вполне вероятно, что он встретился с Моцартом. Существенно отметить, что все трое — франкмасоны.

Итак, однажды вечером на вилле «Бертрамка»[6] Казанова рассказывает Моцарту о своем побеге из венецианской тюрьмы Пьомби. Составляют дружеский заговор: композитора запирают в его комнате; освободят его не раньше, чем он закончит увертюру к своей опере, она уже сложилась в его голове, но он все откладывал нотную запись.

Видим ли мы все это?

И видим ли мы, как потрясающе интересно то, что писать историю своей жизни Казанова начал летом 1789 года?

Итак, в музыке: Вивальди и Моцарт. В живописи: Фрагонар, Тьеполо, Гварди. Города: Венеция, Рим, Париж, Вена, Прага, Санкт-Петербург, Берлин, Лондон, Неаполь, Константинополь, Кёльн, Амстердам, Штутгарт, Мюнхен, Цюрих, Женева, Берн, Базель, Вена, снова Париж, Мадрид.

Мы в великой Европе эпохи Просвещения, той Европе, чья могучая и смутная сила вводила, да и сегодня вводит нас в соблазн.

Излишне говорить, что центр этой меняющейся геометрии — Венеция. Все исходит оттуда, все туда возвращается. Пусть Казанова умер в изгнании в Чехословакии. Но когда он пишет, это пишет венецианец.

По-французски.

Казанову не хотели признавать писателем (и скажем напрямик: одним из величайших писателей XVIII века). Из него сделали этакий театральный персонаж. О Казанове всячески стараются создать ложное представление. Режиссеры, ставившие о нем фильмы, изображали его как картонного паяца, любовную машину, более или менее дряхлую и смешную марионетку. Он преследует воображение людей и его тревожит. Охотно рассказывая о «галантных похождениях» Казановы, его лишают глубины. Короче говоря, ему завидуют, о нем говорят со смутной досадой, уязвленно-покровительственным тоном. Феллини дошел до такой глупости, что назвал Казанову глупцом. А следовало бы воспринять его наконец таким, каким он был: простым, прямым, отважным, просвещенным, обаятельным, веселым. Философом в действии.

Он позабавился вволю, наблюдая закулисье человеческой деятельности, он изучил нервную систему легковерия. Иногда он водил за нос кое-кого из своих партнеров, но, по его собственному признанию, то было их желание, а не его, и, будь на его месте другой, он надул бы их менее благородным образом. Казанова вовсе не приписывает себе непременно благородную роль, не приукрашивает себя, он точен в своих описаниях, он стремителен. Его так же занятно читать, как «Дон Кихота» Сервантеса. Короче, его «История» — шедевр, маршрут, проложенный человеком, идущим вперед, к своей правде.