Эоловы арфы - Владимир Бушин

И отец и сын оба не терпели сентиментальности. Поэтому, хотя они и не виделись больше семи месяцев, не кинулись друг другу в объятия, не облобызались, а сдержанно, по-мужски, лишь пожали руки.

- Что это у тебя за нелепый шарф? - усмехнулся стец. - Неужели ты не видишь, что он тебе совершенно не идет? Я не за тем когда-то выкладывал такие деньги на твое воспитание, чтобы видеть тебя так безвкусно одетым.

- Я не выбирал себе этот шарф, - спокойно глядя в глаза отца, ответил сын. - Мне его вручили в Комитете безопасности Эльберфельда как знак командирского достоинства.

- Ах, вот оно что! Значит, это правда. Я не хотел верить слухам, но ты подтверждаешь их.

- Да, я в Эльборфельде, я с восставшими, я облачен командирскими полномочиями.

Они помолчали. В голове отца теснилось столько неотразимых аргументов, убедительнейших доводов против участия сына в восстании, что он не сразу мог решить, какой из них предпочесть.

- А ты не забыл, - наконец проговорил он и тут же подумал, что это будет, пожалуй, не самый веский аргумент, - как прошлой осенью тебя разыскивали словно беглого каторжника? Не забыл, как по всей Вуппертальской долине и в твоем родном городе был расклеен приказ прокурора Геккера о твоем аресте? Днем, при виде толпы, читающей этот приказ, я готов был от стыда провалиться сквозь землю, а ночью мы с Германом тайком сдирали со столбов и заборов эти проклятые листы. Их и сейчас еще целый ворох у нас на чердаке...

- Ничего этого я не забыл, - жестко сказал сын.

- Тот белый листок маячил перед моими глазами столько раз, - отец на мгновение опустил веки, - что я и теперь вижу его, как наяву... "Лица, приметы которых описаны ниже, бежали, чтобы скрыться от следствия, начатого по поводу преступлений, предусмотренных статьями 87, 91 и 102 Уголовного кодекса. На основании распоряжения судебного следователя города Кёльна о приводе этих лиц настоятельно прошу все учреждения и чиновников, которых это касается, принять меры к розыску указанных лиц и в случае поимки арестовать и доставить их ко мне". А дальше шли твои приметы. И я-то лучше, чем кто бы то ни было, знал, где они точны, где приблизительны, где вовсе неправильны.

Отец вспомнил сейчас, что тогда его больше всего взволновало и изумило даже не само появление приказа, а именно это описание примет, где живого человека, его родного сына, его плоть и кровь, его наследника, наконец, раскладывали на какие-то непостижимо странные, словно не связанные друг с другом, составные элементы: глаз, лоб, нос...

- Да, такое чтение не для родителей, - мрачновато улыбнулся сын.

- Не дай тебе бог когда-нибудь прочитать нечто подобное о своем сыне, - медленно проговорил отец.

- Мать здорова? - сдержанно спросил Фридрих.

- Здорова, - резко ответил отец. - Но я не знаю, как она почувствует себя после моего рассказа о нашей встрече.

Мимо, направляясь в церковь, шли горожане. Почти все они хорошо знали Энгельса-старшего, многие узнавали и того, с кем он разговаривал. Одни осуждали старика, другие его жалели, третьи - их было больше всего возмущались сыном и даже недоуменно спрашивали друг друга: "Что смотрит полиция? Хватать его надо!" Но никто не решался приблизиться к собеседникам: слишком велико было среди барменцев почтение к имени и богатству Энгельса-старшего.

- Братья Греберы... - начал было какую-то новую мысль, какой-то новый довод отец.

- Как поживают эти ночные колпаки? - перебил сын.

- Колпаки! - возмутился отец. - Ведь когда-то они были в числе самых близких твоих друзей, хотя ты знал, что они готовятся стать пасторами.

- Да, знал. Но я всегда говорил им, что если они получат сельский приход, а вместе с ним возможность мирно прогуливаться каждый вечер со своими женами и детьми, то большего им и не надо, они будут блаженствовать.

- И вот они оба - и Вильгельм, и Фридрих - уже получили приходы. Ты можешь иронизировать сколько тебе угодно, но они живут честной, достойной и счастливой жизнью.

- Отец, - сыну хотелось рассмеяться, но он понимал, как это было бы неуместно здесь, в этой обстановке, - неужели ты можешь представить меня в сутане?

- Ты знаешь, - сурово глядя ему в лицо, сказал отец, - я никогда не был религиозным фанатиком, но честно скажу: лучше сутана, чем этот шутовской шарф. - Он презрительно ударил тыльной стороной ладони по свисавшему на грудь красному концу.

Сын поправил шарф, с нарочитой старательностью разгладил его, насмешливо проговорил:

- Поздно, отец, поздно. Я уже не стану пастором, никогда не надену сутану...

- Не смей паясничать! - полушепотом, чтобы не услышали прохожие, воскликнул отец. - Дело вовсе не в сутане. Перед тобой в жизни открывалось много иных прекрасных дорог. Они открыты еще и сейчас. Посмотри на своих школьных товарищей: Вурм стал филологом, Фельдман - юристом, Вильгельм Бланк - коммерсантом, Рихард Рот - уже фабрикант... А ты с твоими способностями то как вол работаешь в газете на этого Маркса, то по его же наущению, подобно школяру, носишься по баррикадам, украсив себя дурацкой тряпкой...

- Фридрих! - донесся с моста голос Хюнербейна. - Нам пора! Нас ждут!

Энгельс поднял руку в знак того, что слышит, что понял, что скоро идет, и, повернувшись снова к отцу, сказал:

- Во-первых, ты не можешь отрицать, что в двадцать пять лет, когда никто из моих сверстников еще не повторил ни один из подвигов Геракла, я уже издал довольно серьезную книгу...

- Кому нужна твоя книга! - выпалил отец, словно только и ждавший упоминания об этой книге. - Ты пишешь в ней о том, что умным людям давно известно, а дураков никогда не заинтересует. Эксплуатация! Нищета! Бесчеловечность! Кто об этом не знает? Но разве есть какие-нибудь иные пути создания современной промышленности и развития торговли? Да все цивилизации мира держались на этом! А твои пророчества, твои уверенные предсказания о том, что завтра или послезавтра настанет золотой век... Господи, как это все наивно и нелепо! Ты не понимаешь даже меры своего непонимания жизни. А главное - какое дело тебе, немцу, до положения рабочего класса в Англии? И до английской буржуазии тоже...

- Я бил по мешку, но имел в виду осла.

- Это поняли все, - отмахнулся отец, - всем ясно, что ты хотел сказать и нам, немецкой буржуазии: вы так же отвратительны, как англичане, только менее опытны и искусны, чем они. Но... - Отец, видимо, сбился вгорячах с мысли и, не зная, как кончить фразу, еще раз досадливо махнул рукой. - Уж лучше бы ты, Фридрих, продолжал писать стихи, чем такие книги. Право, там у тебя кое-что получалось.

- Да-а, - с ироническим сожалением протянул сын, - я упустил великолепную возможность стать первым поэтом Бармена... Не думаю, чтобы мои стихи раскупались нарасхват, но определенный сбыт они, конечно, нашли бы, так как всегда существует и даже постоянно растет вместе с ростом населения потребность в клозетной бумаге.

- Ты то же самое, бесстыдник, думаешь и о своих занятиях музыкой?

- О моих хоралах? О моем пении? Да, приблизительно то же самое... Я, отец, рожден не для музыки и не для стихов. Вот ты в свое время вытащил красный шар, и это сделало тебя богатым фабрикантом. Твоя судьба - красный шар, а моя - красный шарф.

- Ты всегда умел хорошо сказать, - сразу как-то сникнув, видимо поняв наконец всю бесполезность разговора и устав от него, произнес отец.

- А на прощание, - сын старался придать своему голосу как можно больше мягкости и добродушия, - я прошу тебя никогда не касаться наших отношений с Марксом. Ты о них ничего не знаешь.

- Как это не знаю! - вдруг снова оживившись, возразил отец. - Разве ты не отдал ему гонорар за свою книгу?

- Ну, отдал, хотя не понимаю, откуда тебе это известно.

- И разве это не доказывает, что ты на него работаешь?

- Здесь, отец, ты ничего не понимаешь. Ничего.

- Как бы то ни было, а когда кончится вся эта заваруха, я отправлю тебя в Манчестер, подальше от твоего дружка.

Сын ничего не ответил. Коротко и отчужденно они пожали друг другу руки и разошлись. Уже от моста Энгельс оглянулся и увидел, что отец, изменив свое прежнее намерение, направился не в церковь, а домой. Видимо, с той смутой и болью, что породила у него встреча с сыном, он не хотел сейчас беседовать с богом.

Уже взобравшись на баррикаду, с самого верха, Энгельс еще раз поискал глазами отца и, найдя, едва поверил себе: старик опять передумал и теперь шагал уже к церкви. Тут было чему изумиться: ведь отец никогда не менял так быстро свои решения.

Фридрих Энгельс-старший одним из последних пришел в церковь. Пройдя на свое обычное место в первом ряду, он всю службу так истово, горячо и сосредоточенно молился, что все невольно обратили на это внимание, но никто не знал, что его молитва была о спасении блудного сына.

На понедельник, 14 мая, Мирбах назначил общий сбор боевых отрядов, чтобы составить наконец ясное представление о вооруженной силе восставших. Ландвер и гражданское ополчение еще накануне явиться отказались. Значит, придут, главным образом, рабочие. Сколько же их?