Господи, сделай так… - Наум Ним

— Негде, — развел руками Тимка. — Мамка хворает, и у меня нельзя.

— Приходи к нам.

— А твои против не будут?

— Да ты что? Все будут рады.

— А можно тогда я с друзьями? — вспомнил Тимка свое давнее обещание.

Родительница Шидловских до ночи пропадала на разных заработках, родитель что-нибудь сторожил для того, чтобы выпить и вспомнить славное военное прошлое, когда он был еще цел и здоров. Весь дом был в нашем распоряжении на долгие вечера.

В большой комнате, где на ночь прямо на полу разворачивались матрацы для сна, мы все и размещались. Тимка раскладывал на столе рисовальные принадлежности — чаще всего карандаши, но пробуя уже свои силы и в красках, а старшие сестры Шидловские из девятого и десятого класса позировали сразу втроем, Тимка увлеченно рисовал, и мы смотрели во все глаза, сгорая внутренним жаром и страшно завидуя Тимке, которому дозволялось дотрагиваться до позирующих сестер — чтобы поправить руку, или иначе повернуть тело, или даже просто так. Иногда к трем своим сестрам, посмеиваясь над своим же чудачеством, присоединялась и Аннушка, закончившая школу уже пару лет назад и работавшая дояркой в колхозе. Она сразу же начинала командовать, расставляя сестер в картинные позы, и очень живописно становилась между ними сама, но долго не выдерживала и подбегала к Тимке посмотреть, что получается. Получалось здорово, но живые картинки все равно были лучше рисовальных, потому что на рисовальных Тимка попрежнему все внимание уделял фрагментам, пририсовывая к ним остальное почти намеком, а на самом деле и остальное было очень красиво. Все было красиво, а Аннушка — лучше всех.

Мешка, например, более всего восхищало то, что пышная и налитая до прозрачности, как осенняя антоновка, Аннушка была разноцветной — с белыми до плеч волосами и черными кудряшками внизу. Однажды он поделился своими восхищениями по поводу редкой Аннушкиной породы с Серегой, и тот вмиг развеял все Мишкины очарования.

В самый разгар роскошной осени очередной вечер у Шидловских не состоялся. Тимка как раз насобирал целую охапку желтых листьев, чтобы украсить ими свои модели, но в горнице царила мрачная тишина. Мы даже подумали, что учителя или другие взрослые несображалы что-то прознали и устроили всему семейству какой-нибудь разгоняй, однако в реальности все было много хуже.

Накануне отец семейства пропьянствовал ночь напролет на пару со старшим сыном, сбежавшим для этой пьянки с самих целинных земель. Правда, и покорять их Виктор Шидловский отправился несколько лет назад не от избытка воодушевления, а для получения паспорта, которого колхозники тогда еще не имели, а покорителям целинных земель его выдавали, не глядя на то, если они даже колхозники. Паспорт нужен был Виктору, чтобы вырваться, как он говорил, из “вечной беды”, зацепиться в каком-нибудь городе и начать жизнь по-человечески.

Отец планы сына не одобрял, но и найти им убедительные возражения тоже не мог. Пил, подливал, слушал сыновние рассказы про целину, привычно поварчивал…

— Этот Хрущ всю страну распашет для своей кукурузы…

— Не дурите, батя. Целину пашут не под кукурузу. Под хлеб. Другого не бачыл…

— Ты яго не абараняй. Он всех загубит.

— А я и не абараняю. Он, ясный пень, тоже не падарунок, але жизнь делает полегче — и на том спасибо…

— Чым легче? — орал старший Шидловский, расплескивая самогон.

— А вы, батя, не кричите, а послухайте. Паспорта выдали — раз. Гроши в колхозе взялись платить — два. В городах, говорят, можно самому себе кватеру купить — три…

— Ты слухай больше — тебе наговорят… Сталин кватеры бесплатно давал, а тут — купить… Это ж какие гроши меть надо!..

— Бесплатно? В год по чайной ложке бесплатное-то…

— По чайной, але — бесплатно! Цены каждый год поменшал, а сейчас? Только больше и больше…

— Ага, поменьшал. На шнурки. А продуктов — шиш…

— Сталин за ордена платил. Я бы мог на те гроши всю семейству поднять…

— Очухайтесь, батя, это же Сталин отменил орденские гроши.

— Хрущ отменил…

— Нет-нет. — Виктор придержал отцов стакан. — Погодьте. В каком году отменили орденские?

Шидловский напряг память и ахнул. Ладный его мир рушился на глазах.

— Если совсем честно, то вот что я вам, батя, скажу: самое хорошее, что исделал Хрущ, — это то, что он вашего Сталина вынес, на хрен, из мавзолея и закопал…

— Молчать! Не смей…

— А вы послухайте, а не орите…

— И слухать не хочу…

— А куды подевались все те послевоенные инвалиды, что на каталках… по поездам?.. Вы ж сами рассказывали…

— В дома для инвалидов. Их там заботой обеспечили… Всем обеспечили…

— Ага, в дома для инвалидов. На Соловках… На других островах… На смерть повывозили…

— Брехня! Не сметь!

— Вы, батя, что слепец. — Виктор махнул рукой и жахнул одним глотком полстакана. — Не бачыте и бачыть не хотите. Вы бы хоть дядьку Захара порасспросили. Его в ту облаву случайно загребли, думали, что и он из уличных инвалидов. Вот он тех забот хлебнул полной мерой, пока семья до его доискалась…

— И он брешет…

— А ему-то зачем?.. Ну ладно — пусть так. — Виктор пошел в новый заход: — А заградотряды? Сами же говорили. Да ваша же пуля в груди — от тех сталинских молодцев… Молчите?.. Да не в одной армии мира такого не было… А мамкины родители — где? Их за что Сталин ваш погноил в лагере? За то, что они ему же поверили и не успели с-под немца убечь?..

— Зато Хрущ твой — прям ангел, — буркнул родитель и налил снова.

— Да и он — дрянь… И виноватый в том же, что и усатый ваш… Но он хоть попробовал стать человеком… И нам показал, что можно… Хотя…

Виктор помрачнел и обрывисто рассказывал притихшему отцу о работе на целине, о невиданном урожае и о том, как выращенный надрывом сил хлеб зарывали в овраги с глаз долой, потому что — бардак, дураки… ни амбаров, ни элеваторов, ни нормально оборудованного тока…

— Во-во, а Сталин навел бы…

— Это как? — Беседа снова перешла в регистр ора. — Порасстрелял бы всех?

— А бардак с дураками лепш?..

— Лепш. Лучше. Много лучше. Пусть лучше дураки, чем кровавый психопат и убийца, а ваш Сталин — именно психопат и убийца…

— Вон! Убирайся прочь!.. — Шидловский, будучи уже совсем не в себе, запустил опорожненной бутылкой в голову сына…

Рассвет старый Шидловский встречал, смоля на корточках у забора поселковой больницы, где его Виктора готовили к операции. Шидловский вспоминал всех известных ему от жены древних богов и пытался договориться с каждым из них по отдельности о благополучном излечении сына. Потом — то ли по собственной догадке о том, как их умаслить, то ли по какой подсказке свыше — скоренько вернулся домой, достал из чуланчика добротный портрет генералиссимуса, с которым ходил на ноябрьские и первомайские демонстрации, и разнес его в щепки. Уверяя себя, что теперь все будет хорошо, он заново вернулся на свой пост у больничной изгороди.

— Вы бы все-таки поаккуратней пьянствовали, — остановился возле него выходящий из больницы Баканов.

— Как он? — Шидловский вытянулся в смирно и кивнул головой на больничные окна.

— В этот раз пронесло.

— Спасибо, доктор. — Шидловский схватился трясти руку, спасшую его сына, а Баканов достаточно неприязненно вырывал свою руку из единственной, но цепкой благодарственной клешни обратно.

Шидловский улыбался прямо в небеса, а потом начал думать, чего же ему не хватает для достижения настоящей гармонии и равновесия в этом противоречивом мире. Надумал. Здесь же недалеко от больницы на стене поселкового клуба висел громадный и парадный портрет Никиты Сергеевича Хрущева. Шидловский нашел какую-то дряхлую лестницу в дому по соседству и после долгих пыхтений умудрился своей одной рукой перетащить эту лестницу к клубу и, вскарабкавшись на нее, сжечь, на хрен, портрет главы нашего единственного в мире такого удивительного государства.

Боги молчали, ничего больше не требуя, потому что равновесие было достигнуто, а довольный собой террорист отправился спать и даже успел выспаться к тому времени, когда вежливые до дрожи мужчины усадили его в черную “Волгу” и увезли из дому.

— В самый Витебск увезли — не в район, — опустошенно говорила осиротевшая хозяйка осиротевшего дома. — Оттуда не вызволить.

Она уже обессилела плакать и тупо сидела, глядя неузнавающими глазами на своих же детей, шмыгающих тихими мышатами по горнице.

— Видите, мальчики, горе у нас, — развела руками Аннушка. — Папку заарестовали. Совсем. И брат в больнице. — Она привычно и как-то легко заплакала — без рыданий, одними только слезами из глаз. — Вы идите, мальчики… идите…

— Я помогу, — пообещал Мешок, направляясь к двери. — Все будет хорошо. Не плачь…