Господи, сделай так… - Наум Ним

К сожалению, я тоже приложил к этому руку, когда работал на древесно-мебельной фабрике, которая в три смены перегоняла бревна убитых деревьев в опилки и стружку, чтобы клеить потом древесно-стружечную плиту. На самом деле эту плиту придумали для правильного использования отходов древесной промышленности, чтобы никакая попутная стружка не пропадала даром, но если делать ее, как и положено, из одних отходов, то весь план полетит к черту вместе с премиальными и переходящим красным знаменем. Для спасения всего этого добра мудрые передовики социалистического производства решили в сырье для древесностружечной плиты (по-простому — в отходы) перегонять сразу целые бревна, и плиты пошли с перевыполнением плана.

Тот давний то-ли-Лейкин от подобных новаций пришел бы в ужас, однако и сам умудрился учудить такие новации, от которых в ужас пришли все евреи Богушевска и окружавших местечек, ожидая страшной и неминучей кары. Но кара их минула, и они мирно дожили до самой революции, перецокивая в восхищении и осуждении невероятное происшествие. Впрочем, может быть, именно революция и грянула той самой карой и расплатой не только на евреев, но и на всех людей, среди которых было допущено подобное святотатство.

Дело в том, что хозяин лесопилки сбежал с женой своего пана, когда красавица Богушевская приехала осмотреть собственные владения своего же имени.

Еврей с католичкой! Слуга с госпожой! Скупердяй отказался от кровью нажитых сундуков с золотом и отправился куда глаза глядят! Балованая барыня убежала из роскоши в нищую жизнь! Шекспир отдыхает, а всем, кто не верит в сказки, тоже хорошо бы заткнуться…

Мне хочется думать, что они выжили во всех грядущих революциях, джезказганах и освенцимах, потому что именно они самым естественным образом совместили в одно целое и Отца, и Сына, и Святого Духа, имя которому — любовь…

А Мешок упрямо верил в свою выдумку про место, куда обращены уши Бога, но, не умея убедить нас, отмахивался от любых возражений и зарывался в книги. Из-за этой своей страсти он полюбил теперь, чтобы вместе нам собираться у меня или у Сереги дома, где откапывал на полках книжки по ему одному известным признакам и затихал, шелестя страницами.

В тот год Тимка тоже приохотился к книгам и тоже подолгу затихал на пару с Мешком.

— Два психа на четверых — это перебор, — комментировал Серега и демонстративно тренировал пальцы дрессировкой карточной колоды. Свою тягу к чтению он по-прежнему прятал от чужих глаз.

А Тимка на самом деле и не читал. Он смотрел. Отыскивал изображения античных скульптур и репродукции с картин старых мастеров и долго разглядывал всю эту обнаженку, потому что ничего, кроме обнаженки, его не интересовало. Тогда же он взялся за карандаш, срисовывая все тот же срам сначала с репродукций, а потом и из собственного воображения. Довольно быстро он, что называется, набил руку и продолжал ее набивать везде, изрисовывая тетрадки и промокашки на уроках, беленые бока печей на переменах и что придется в остальное время.

Таисия Николаевна сильно воодушевилась и решила, что у Тимки наконец проснулась тяга к Прекрасному. Собственно, так оно и было, за исключением того, что прекрасным для Тимки было все то, что Таисия Николаевна считала лишь маленькой частью из целого мира Прекрасного. Тимка рисовал свои части прекрасного целого… фрагменты… точнее, грудь… но уже примеривался к другим, еще более прекрасным фрагментам.

Таисия привела его в пионерскую комнату, где единолично командовала, выдала ему там несколько тетрадей для рисования, карандаши, акварельные краски и даже краски в тюбиках, которые валялись неиспользованными для пионерских нужд с незапамятных времен. После щедрых даров Таисия усадила Тимку слушать и взялась нацеливать его неокрепшее сознание на идеалы Прекрасного, страстно рассказывая про огромный вклад живописцев, и прежде всего передвижников, в дело освобождения советского народа от пут угнетения капитализма.

Пока Таисия тащила Тимку поближе к идеалам, тот привычно рисовал новыми карандашами в новом альбоме. Таисия остановилась сзади, сказала по инерции несколько правильных фраз и замолчала, разглядывая Тимкин набросок, а чтобы увидеть поближе, привалилась на Тимкин затылок той самой частью своего прекрасного, которую Тимка и изобразил. Тимка замер дышать.

На самом деле Тимка сильно польстил Таисии, потому что опознать, что на рисунке торжествует именно ее грудь, можно было только по пионерскому галстуку, а все остальное — праздник Тимкиного воображения. Таисия вздохнула, забрала рисунок и отпустила Тимку, сожалея, что нельзя повыхваляться этим наброском среди коллег (даже среди коллег-женщин)…

Тимка стал каким-то дерганым, бегал глазами сразу во все стороны и иссыхал, пожираемый дикими мечтами. Например, ему хотелось на остров, где будут только он и Дашка из девятого, а лучше — Сонька, или неприступная Марина из десятого с косой до… ух до чего, или еще лучше — все сразу и еще практикантка по русскому. Или он вдруг погружался в фантазии о каком-нибудь пожаре, в котором все сгорят, а останется одна только Марина с косой, да и она угорелая… ну и еще пусть останется практикантка и тоже — без чувств… Серега вертел пальцем возле лобешника и спрашивал:

— А мы?

— Чего вы?

— Мы останемся или тоже — сгорим к чертям?

— Конечно останетесь… Вас вообще в том пожаре не будет.

— Так ты же говорил, что все, к чертям, сгорят.

— А вы уцелеете, — успокаивал нас Тимка. — Вы в это время будете на острове и уцелеете.

— Тогда пусть и Марина с косой будет на нашем острове.

Тимка глядел набычившись, с трудом врубаясь в Серегины подколки, но все равно было видно, что отдавать Марину к нам на остров ему очень не хочется.

Тимку было жалко. Не то чтобы мы не понимали его мечтаний — что там непонятного? — но нам казалось, что такая ерунда даже не стоит того, чтобы тратить на нее мечты. Хорошо бы, конечно, получить в свое владение и Марину и практикантку в обмороке без чувств, но мечтать об этом в то самое время, когда можно помечтать о чем-либо по-настоящему ценном, — это уже чересчур…

Тимка попросту забежал от всех нас далеко в завтра и там нас поджидал, дергаясь и шаря вокруг себя лапающими глазами. Успокаивался он, только рисуя свое Прекрасное, да и то успокаивался ненадолго.

К концу шестого класса Тимкина слава оригинального художника какими-то шепчущими тропками распространилась среди всех старшеклассниц школы, а некоторые хвастали его рисунками, ввергая подруг в черную бездну зависти. К Тимке все время прибегали старшие девчонки и с таинственным видом совали комочки еще более таинственных записок. Тимка практически никому не отказывал, и проблемы возникали только из-за отсутствия места для сеанса живописи с натуры, но и эти проблемы были разрешимы хотя бы потому, что чаще всего необходимое место обустраивалось у него дома. Девчонки смущались, краснели, но в конце концов обнажали свои рвущиеся вперед возраста груди, успокаивая себя тем, что Тимка — мальчик маленький и ничего пока не понимает. С какого-то времени Тимка, подрагивая руками и голосом, принялся объяснять добровольным натурщицам, что ему надо развивать свой талант и переходить к рисованию других фрагментов, продемонстрировать которые он и просил в качестве оплаты заказанного рисунка. Скоро в его тетрадях появилось сильное разнообразие фрагментов Прекрасного.

Когда Таисия Николаевна, запинаясь и краснея, попыталась объяснить свои воспитательные тревоги Галине Сергеевне, та засмеялась:

— Весь в отца, паршивец, а тот был лучшим мужиком, которого я знала, уж поверьте мне… Впрочем, и он был последней сволочью…

В самом начале весны Клавдяванна получила письмо. Она долго разглядывала конверт, заранее пугаясь, потому что до того все немногие письма, которые она получала, приносили ей одно только новое горе. Она запрятала конверт за божницу, но через несколько дней достала и велела Мешку прочитать.

— Читай все как есть… Все, что написано.

— Капулетовой Клавдии, — прочел Мешок с конверта, — в Богушевск, что в Витебской вобласти…

— Откудова письмо? — спросила Клавдяванна. — Из конторы?

— Архангельская область, — прочитал Мешок. — А дальше неразборчиво… Вскрывать, что ли?

— Вскрывай, — вздохнула Клавдяванна.

Короткое письмо было написано старательным круглым почерком второгодницы безо всяких знаков препинания.

здравствуйте тетка клавдия храни вас бог пишет вам бывшая соседка мария что ушла разом с вашей дочкой дуняшей за немцем и поручила мне про все вам пересказать если останусь живой а я мечтала приехать на родную землю чтобы расказать и помереть с легкой душой но мне апосля лагеря определили место жизни здеся потому и пишу письмом чтобы успеть раз смерть кажись прийшла и за мной а тады с немцем мы аташли совсем недалёка и наш поезд разбомбили под оршей и далей мы добрались до деревни вароны за оршей а там уже нас окружили наши солдаты и дуняшин дохтор дал нам яду и сам принял яду а я забоялась бога гневить и не приняла а дуняша так убивалась по свому дай бог памяти кажись фон монтеку так убивалась что только голосила и обнимала хоть тот уже и помер а когда появились наши красноармейцы то и они не могли оторвать ее от ееного дохтора чтобы ссильничать да так и закололи штыками а меня ссильничали и отправили в лагерь на лесоповал и там я понадорвалась а апосля меня определили жить здеся и я мечтала оклематься да бог не дал и вот я вам все расказала и мне прямо на душе полегчало а всю эту жизнь сделали над нами гитлер со сталиным напару.