Ангел света - Джойс Оутс

А Ханна рассказывала о смерти своей матери. Нескончаемые страдания. Операции, надежда, опасения. Кирстен внимательно слушала. Слушала, прикусив нижнюю губу. Первый диагноз… рентген… биопсия… операция… химиотерапия… вторая операция… третья операция… Ханна говорила тихо, ровным голосом. Глаза у нее наверняка широко раскрыты, она не моргая смотрит в угол, на потолок. (Туда, где сгустилась тень. Кирстен тоже смотрела в тот угол — так было легче.) «Смерть, — сказала Ханна, и голос у нее задрожал, — такая штука, что о ней ни говори, все кажется не так. Нет для нее подходящих слов. А я так любила маму, мне все время ее не хватает, не хватает каждый день, я даже говорю с ней, но объяснить этого не могу, и я не знаю, как говорить с тобой о ней — мне как-то стыдно».

Отец хотел тогда, чтобы она стала с ним на колени и помолилась. От него пахло виски. Так же скверно, так же мерзко, как от генерала Кемпа. «…вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий».

Кирстен снова начала думать, размышлять о Джоне Брауне. К ней вернулся восторг… которым до нее был преисполнен Оуэн… несколько лет тому назад, а было это, значит, в юности, с тех пор полжизни прошло. Но она об этом ничего не сказала Ханне, которая не поняла бы ее.

Ханне, которая вцепилась ей в руку и моргает, чтобы сдержать слезы.

— Кирстен… в любое время, когда бы тебе ни захотелось поговорить… в любое время, когда бы ни захотелось поговорить об этом…

— А ни о чем другом я и не могу говорить, — произносит Кирстен, пытаясь рассмеяться. — Я хочу сказать… о чем бы я ни говорила… даже в классе… даже когда отвечаю на вопрос… я говорю об этом.

Джон Браун, Осаватомский Старец. Он без раздумья убивал, подчиняясь высшему закону. «Я посвящаю этому мою жизнь». Справедливости. Осуществлению справедливости. «Я отдам мою жизнь», — сказал он. Тихий, суровый, бесстрашный человек.

«Никакой пощады!» — был его боевой клич.

«Никакой пощады!..»

(Она захохотала. Прижав костяшки пальцев ко рту. Это абсурд, чистейшая фантазия. Ни она, ни ее брат не смогут и пальца поднять на врагов своего отца — они ведь еще школьники, возможно, куда более избалованные, чем многие, с врожденным отвращением к вульгарности и дурным манерам у других. Даже у Оуэна Хэллека, несмотря на складку жира на талии, есть стиль — он из тех, кто поступает в самые престижные университеты, он настоящий, в этом нет сомнения. Да и Кирстен, несмотря на стервозность, нестираную одежду, жирные волосы и выщипанные брови — она выщипала их со злости как-то вечером, потому что уж очень дико они у нее росли, перекрывая переносицу, и она видела впереди не один десяток лет, когда ей придется ухаживать за своим лицом, культивировать свою «красоту», — даже Кирстен с ее унаследованным от матери классическим профилем, с этим длинным тонким носом и чуть квадратным, задорно вздернутым подбородком — тоже настоящая. Поднять палец? Повысить голос? Исключено.)

«Никакой пощады!» — написала Кирстен в своем тайном дневнике. Слова неспешно расползлись по бумаге, как бы неуверенные в себе.

Оуэн решил, что она сумасшедшая. Но потом, усиленно моргая, чтобы сдержать слезы, стянув все мускулы крупного лица, словно сжав кулак, он признал, что она права, конечно, права. Еще не получив от нее послания, он уже знал, что она права…

Убийцы отца должны быть наказаны. Да. Но кто это сделает? Оуэн так и спросил, слегка отвернувшись от нее.

Она ткнула ему в плечо, с силой. Нет, не с силой, а как бы играя. Маленькая сестренка — большой брат. Смелая.

Озорная. Шалая. И вот она уже кричит на него: «Ах ты, надутый мерзавец, дерьмо-приготовишка, зачем ты сюда приехал?., какого черта ты сюда приехал?., ты же знаешь, кто это должен сделать!»

Было смешно, почти на грани безумия. Они вытерли слезы и усмехнулись, глядя друг на друга. В воздухе бешено носились птицы.

Во всяком случае, Джон Браун, их прапрапрапрапрадед, был немного сумасшедшим. И однако же Генри Дэвид Торо (названный при рождении Дэвид Генри Торо — деталь, которую Кирстен считала существенной) пылко воскликнул, имея в виду Брауна: «Он — ангел света».

Кирстен и это записала в своем дневнике, так же неспешно и неуверенно. Сердце заметно забилось быстрее.

— Я отдам за это жизнь, — громким шепотом произнесла она. Мысленно же, обращаясь к Оуэну, спросила: Отдам я жизнь?.. Мы отдадим?

Возвращаясь назад, в городок, по раскисшей грязной тропинке, они почти не разговаривали друг с другом. У Кирстен голова кружилась от усталости, Оуэн шагал тяжело, засунув руки в карманы. Дорогая материя его спортивного пиджака то и дело цеплялась за кусты, но он не замечал этого. Так мы решили? — хотелось Кирстен спросить. Это будет?..

Но все это, конечно, была игра. Актерство. Стоя перед зеркалом, показать себе язык, поглядеть на свою грудь в профиль, состроить гримасу. Кирстен — хорошенькая? Папина доченька? Кирстен — уродка? Кирстен — некрасивая? Казалось, это имело огромное значение — все ее будущее зависело от этого, — но, глядя на себя, изучая себя и взвешивая, она не способна была по-настоящему себя оценить.

Изабелла, конечно, видела ее недостатки: сутулится, волосы лезут в глаза, на лбу прыщи. «Перестань гримасничать, — искренне возмущаясь, говорила ей Изабелла. — Ты что, хочешь испортить себе лицо?..»

Изабелла видела недостатки во внешности Кирстен, а Мори никогда их не замечал. Это все потому (рассуждала Кирстен), что Изабелла видела ее, а Мори нет.

— Я в такой панике, мне так худо, — поздно вечером попыталась Кирстен объяснить Ханне свое состояние. — Я знаю, это эгоистично — отец ведь был единственным на свете человеком, который действительно любил меня… и ни для кого больше я не буду такой Кирстен, какой была для него… будто я тоже вместе с ним умерла… вместе с ним утонула… та девочка, которую он знал… но которой никто больше не знает… ты меня понимаешь?., это так эгоистично!.. Я ненавижу себя!

— Не говори так, Кирстен, — прошептала Ханна. — Постарайся заснуть.

— Постарайся заснуть, постарайся заснуть, — повторила Кирстен. Глаза ее были широко раскрыты. Ее ненависть к себе высвечена словно лучом прожектора. Это было единственное настоящее чувство, которое она в тот вечер испытывала.

Немного спустя она сказала:

— Хотелось бы мне быть такой, как ты, Ханна. Хотелось бы мне быть тобой. Ты такая сильная. Люди из-за тебя не страдают.

— Моя мама умерла пять лет назад, — сказала Ханна. — Это большая разница.

— Но это же еще хуже! — в изумлении воскликнула Кирстен. — Я хочу сказать… ведь прошло столько времени. Ты можешь начать забывать. Другие обстоятельства… другие люди… могут значить для тебя теперь куда больше… на будущий год ты уедешь в колледж… и все затянет туманом… твою любовь к ней…

Несколько минут она молчала. Потом ровным тоном произнесла:

— И потом, твоя мама не обесчещена. Она не признавалась, что брала взятки, она не напилась, не отправилась за город и не убила себя!

Постепенно она перестала разговаривать. Даже с Ханной… Непрекращающаяся беседа с самой собой… отрывистые, порой грубые вопросы, которые она со знанием дела задавала врагам (Нику Мартенсу и прочим из Комиссии; и, конечно, Изабелле; а частенько и Оуэну), поглощали всю ее энергию, требуя сосредоточенности.

Там, где самая густая тень… это было как-то связано с тем углом комнаты. Возле окна, над сосновой книжной полкой. Глядишь и глядишь туда — ночь напролет.

На уроке французского однажды утром в ноябре преподавательница быстро стерла половину доски, щебеча по-французски, элегантная и живая, их, можно сказать, шикарная мадемуазель Шефнер. Стерла с полдюжины неправильных глаголов, которые Кирстен собиралась переписать, но не успела: она была как пьяная после почти бессонной ночи. А на доске все было стерто. Все слова стерты.

Все слова стерты. Так просто.

Она вдруг обнаружила, что помнит с мучительной ясностью, словно это происходило лишь на прошлой неделе, один обычный ужин у них дома… много лет тому назад… Ник Мартене только что вернулся с Ближнего Востока и рассказывал страшную историю… Оуэн был в своем интернате, в школе, Джун Мартене, очевидно, тоже куда-то уехала, так что были лишь Изабелла, Мори и Кирстен, которой в то время исполнилось десять лет. Интимный ужин. Окрашенный тайной. Незабываемый.

Всего за неделю до этого Ник в числе десятка других американцев присутствовал в Судане, в Хартуме, на дипломатическом приеме в посольстве Саудовской Аравии, очень плохо окончившемся. Он там чуть не погиб. В самом деле? Это было во всех газетах, в теленовостях… Он едва выбрался живым из лап террористов. Какие-то арабы. В той части света — сущий ад.