Вернадский - Рудольф Баландин

«И вот в этих четырёх деятелях — в этих четырёх фигурах распространителей христианства — мощный ум Дюрера выразил великую истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьётся за правду. От него является посредником более осязательный, но более низменный ученик. Он соединил новое со старым. И вот старыми средствами вводит это новое третий апостол — политик, а четвёртый является уже совсем низменным выразителем толпы и её средств. Но он самый понятный и (фактически) самый сильный. Едва лишь может быть узнана мысль первого в оболочке четвёртого».

Владимир Вернадский, глядя на картину, мысленно охватывал не только сложное и трудное время её создания, не только религиозную идею, но глубокую трагедию истории цивилизации, величие мощных движений человеческих масс и светлых устремлений отдельных искателей истины.

Альбрехт Дюрер был художником-мыслителем, подобно Леонардо да Винчи, и, вероятно, общая идея его картины угадана Вернадским верно.

Удивительная особенность творений гениальных мастеров: выражать больше идей, чем осознанно имел в виду сам автор. Словно какие-то высшие силы подсказывали ему то, что будет понято черед десятки, сотни лет.

От себя добавлю: эти фигуры олицетворяют четыре стадии развития сложной системы (материальной или интеллектуальной): зарождение, развитие, расцвет и, наконец, относительное совершенство и кризис.

По такому циклу развиваются и приходят в упадок виды живых организмов, экосистемы, религиозные и философские учения, научные концепции, технические конструкции, цивилизации.

Владимир Вернадский, обдумывая картину Дюрера, укреплялся в своих сомнениях и поисках. Она предостерегала его от веры в авторитеты. Но она не только выражала философскую идею, а воздействовала на чувства, подобно мощным музыкальным аккордам; вдохновляла красотой линий, форм, цвета и мысли.

Предчувствие ноосферы

Чувство гармонии пробуждает мелодия. Невидимая, не имеющая зримых форм, она воплощает единство и соразмерность частей.

Нечто подобное свойственно кристаллам. Их можно считать застывшей музыкой. А разум позволяет постичь красоту сочетания красок, звуков и форм. Так думал Вернадский. Он проводил конкретные и отчасти скучные исследования. Был осторожен в научных выводах, но полностью свободен в осмыслении самого себя и многих проблем, выходящих за пределы науки.

Практические навыки лабораторных опытов отшлифовывали его характер, укрепляли волю (вести кропотливую работу подчас труднее, чем совершить смелый поступок). Несмотря на успехи, он недоволен собой и старается приблизиться к намеченному идеалу: «Впечатления невеселы; надо строже к себе, сознательнее к жизни».

Порой у него появляется горькое ощущение бессилия и бездарности: «У меня теперь энергия злобы; должны сделать, что могут, такие бесталанные, как мы с Адей» (он имеет в виду A.A. Корнилова).

Научился он не только сомневаться, но и дерзать: «Меня опять неудержимо влечет в фантастический мир теоретических представлений о строении вещества и эфира». Он стал мыслить смело и осмотрительно, как ученый-теоретик.

… Весной 1890 года Вернадский вернулся в Россию, чтобы участвовать в экспедиции Докучаева по изучению почв Полтавской губернии.

Вновь его охватывает радость от встреч с природой — великой лабораторией, где даже лучший специалист остаётся новичком. Это можно было видеть на примере Докучаева.

В начале исследований полтавских почв Василий Васильевич заинтересовался солонцами — засоленными землями. Они располагались в низинах, а не на возвышенностях, где сухо и земля сильнее нагревается солнцем. Существовала гипотеза: сравнительно недавно здесь находилось море, и солонцы остались как память о нем. Это мнение разделял и Докучаев.

Однажды его группа переезжала на новый участок работ. По сторонам дороги стояли хлеба. На пологих холмах, увалах пшеница была высока и густа, а в понижениях ее вовсе не сеяли. «Солонцы там», — пояснил ямщик.

Однако по внешнему виду почвы на возвышениях и в низинах были одинаковыми. Сделали мелкие закопушки — так и есть: и там и тут чернозем. В низине выкопали шурф полутораметровой глубины. Никаких следов солонцов! Да и следует ли относиться всерьез к словам ямщика? А тот стоял на своем: погодите, мол, сами увидите.

Докучаев решил подождать минут десять — пятнадцать. На дне шурфа выступила влага — признак близкого залегания грунтовых вод.

И вдруг на южной стенке шурфа, освещенной ярким летним солнцем, появились белёсые выцветы солей.

— С земли тянет, — удовлетворенно отметил ямщик.

Простой опыт и простое объяснение в считаные минуты опровергли научную гипотезу. Не древнее море породило солонцы, а подземные воды, содержащие повышенное количество растворимых солей. Подтягиваясь к поверхности капиллярными силами, а здесь испаряясь, эти воды оставляют соль в почвах и на земной поверхности.

Ситуация почти анекдотичная: как ямщик профессора опроверг!

Докучаев любил вспоминать этот случай, чтобы показать ценность народного опыта в научных исследованиях. Для Вернадского было еще и нечто иное.

До сих пор он считал творчество уделом отдельных личностей. Ведь не толпа писала картину «Четыре апостола», а Дюрер; не толпа открыла периодичность свойств химических элементов, а Менделеев; не толпа создала почвоведение, а Докучаев… Лишь избранным суждено достигать вершин познания.

Оказывается, не совсем так. Разум — не только достояние личности, это — общечеловеческое достояние!

Он записывает: «Мысль в общей жизни человечества — всё, самое главное. Для жизни отдельных лиц имеют цель — доброта, нежность, чувство, без этого, конечно, нельзя и не стоит жить; но для целого общества, для целой массы мысль заменяет всё. И я сильно, ясно чувствую, как это необходимо, как меня мутят, мучают, раздражают всякие стеснения мысли».

(В действительности общественная жизнь во многом определяется не рассудком, а эмоциями и нередко, увы, завистью, корыстью, злобой.)

… Полвека спустя Вернадский выдвинет идею о научной мысли как планетном явлении. Но ещё во время полевых работ в Полтавской губернии он задумался о единстве человечества на основе разума, на основе единого потока мысли, от века к веку набирающего силу.

Там же, сидя вечером в тенистом саду, он чувствовал свое единство со всем, что одухотворено жизнью: с насекомыми, червями, птицами, с каждым листом на дереве… А нет ли и во всем этом проблесков сознания, разума? Или в жизни земной природы сознание — редкое качество, случайное создание? И где граница между одушевленной и косной природой?..