Записки бывшего директора департамента министерства иностранных дел - Владимир Лопухин

Явно разбойничья, со стороны Англии, англо-бурская война была первым и по времени немедленным ответом великих держав на лицемерно ими поддержанный «великодушный почин русского императора», в том же 1899 г. предложившего учредить в Гааге международное судилище для третейского разбирательства международных конфликтов[151].

Упразднявший войну «почин» успеха не имел. «Мирные» конференции собирались, заседали. Произносились хорошие слова; но им не верили прежде всего те, кто слова эти произносил. И никто серьезно к «почину» не относился. О нем мало и говорили. Если же упоминали, то преимущественно с насмешкою, и не добродушною, а злою.

Летом 1899 г., так же как и в 1898 г., я ездил за границу. В поезде, от пограничной станции Эйдкунен на Берлин, разговорился с подсевшим в Кенигсберге пруссаком-помещиком. Узнав, что я русский, он заговорил сначала осторожно, но с явною ирониею о нашем мирном «почине». Мне было интересно дать ему высказаться. Репликами моими я вызывал его на откровенность. Постепенно разгорячась, перейдя от иронии к сарказму, он набросился на почин с нескрываемым ожесточением. «Упразднение войны? Вы ее не выкинете из оборота народов вашими детскими бреднями. Прежде всего, мы войну хотим. У меня пять сыновей, и если завтра у нас будет война с Россиею, то я всех сыновей до одного брошу на войну с вами». Это был крик души. И говорил со мною немец не единичный, не случайный, а насквозь пропитанный милитаризмом собирательный немец. И не имело значения то обстоятельство, что это был немец-помещик, а не пролетарий. В сознании и немецкого пролетариата преобладал в то время воинствующий национализм. Интернационалистов было относительно мало, и они совершенно не отражали настроения страны[152].

Берлин – город утонченной культуры, идеальной опрятности и чистоты, великолепных зданий, роскошных садов, сказочной налаженности необычайного комфорта, доступности, дешевизны всех благ совершенной цивилизации. От него мой путь лежал через величавые красоты саксонской Швейцарии к богемской курортной группе Карлсбада, Франценсбада, Мариенбада. Удобно, хорошо налажено, но как далеко этим излюбленным европейским курортам до великолепия наших бальнеологических устройств Пятигорска, Кисловодска, Ессентуков и даже Железноводска. Посетил близлежащий к Франценсбаду городишко Егер с единственною его достопримечательностью – старинным замком Валленштейна, убитого в Егере в XVII веке. Постройка замка, видимо, относится к значительно более ранней эпохе. Каким могильным холодом, какою кладбищенскою тоскою веет от мрачных его стен. Неужели жили в нем живые люди?! Неужели жила молодость, радость, любовь, раздавался смех, звучали поцелуи и песни? Не осталось и безмолвных свидетелей радостей жизни. Но остались казематы со вделанными в стены концами тяжелых цепей, люки-ублиетки, разверзавшие перед обреченною жертвою свою черную пасть из тьмы глубоких подземных колодцев. От сырой их затхлости веет по сейчас ужасом бесчеловечных пыток и казней. Карлсбадский Шпрудель. Ресторан Пуп’а у подножья вертикального отвеса густо заросшей лесом горы. Разнообразие военных форм лоскутной Австрийской империи вплоть до совершенно маскарадных нарядов. Своеобразный убор монахов в средневековых широченных плоских шляпах. Евреи в лапсердаках до пят, меховых шапках, с длинными пейсами. И музыка, музыка без конца, с шести часов утра, собирающая курортников на утренние ванны и гремящая до поздней ночи в садах и курзалах. Неважные обеды, недурное вино, кофе, шоколад с пирожным и великолепный нежный schinken в крошечных аппетитных окороках. Прага, Вена – прелестный город ровного серого гранита, роскошных парков, желтого от песочной мути Дуная. Карпаты, синеющие облаком на фоне горизонта, Тржбиня, наше (бывшее) Александрово, свирепый таможенный осмотр, какого не бывало нигде за границей и даже в нашем (также бывшем) Вержболове. Поезд в Варшаву. Утро в Варшаве. Я жил в ней ребенком в семидесятых годах, когда Уяздовская аллея была действительно аллеею с садами, пустырями и плацами для маневрирования войск по бокам. Теперь – роскошная сплошная застройка, утопающая в цветниках и садах. Бельведер, Лазенки – совершенно Берлинский Тиргартен. В центре города – прелестный Новый Плац, Саксонский сад, цитадель, дворцы, цукерни на открытом воздухе, столичного типа гостиницы, магазины. Брест, Смоленск, Калуга, отдых в имении в гостях в Калужском уезде, Москва, и круг смыкается в Петербурге.

Глава 6. 1900 год

Буры разгромлены. Насилие доведено до конца. Мы хозяйничаем в Китае. Лихорадочно сооружается южная железнодорожная ветвь от Харбина к Мукдену и далее к Порт-Артуру. Организована Восточная компания океанского пароходства. Закладывается город Дальний. Все по договору с китайским правительством[153]. Но народу Недвижного Китая наша экспансия не по нраву. Загадочный народ по-китайски вежливо улыбается, но за улыбкою нарастает клокочущий гнев. Боксеры…[154] Они вступают в Пекин. Громят иностранные концессии. Нападают на посольства, осаждают их. Германский посланник убит. Если не явится скорая помощь – беспощадная, беспримерная по жестокости китайская расправа угрожает всему дипломатическому корпусу с семьями, с охраною.

В Петербурге министр иностранных дел граф Муравьев всполошился, чует, что доигрался. В течение многих уже лет пьет много шампанского. От расстройства чувств приналегает на него не в меру. Надорванное шампанским режимом, преждевременно состарившееся сердце эксцесса не выдерживает. Наутро министр внезапно умирает от удара[155]. Падает монокль. Беспомощно вытягиваются одетые в светлые гамаши ноги. Министра нет. Воплощенного недоразумения, лихо набедокурившего, не стало. Управляющим ведомством назначается товарищ министра, кабинетный человек, никогда за границею по ведомству не служивший, по образованию камер-паж, по склонности гомосексуалист, балтийский помещик граф Владимир Николаевич Ламздорф. Товарищем министра становится князь Валериан Сергеевич Оболенский-Нелединский-Мелецкий, старшим советником на правах товарища министра – директор Азиятского департамента, упоминавшийся выше левантинец Базили, вскоре, за смертью, замененный совершенною уже бездарностью, посланником в Тегеране Кимоном Эммануиловичем Аргиропуло.

Боксеры обстреливают иностранные суда в Таку. Производят нападение на охрану нашей строящейся железной дороги. Теснят генерала Стесселя. На помощь ему спешит английский адмирал Сеймур. Под начальством Стесселя организуется из европейского десанта с участием японских войск международный отряд, отбрасывающий боксеров от Тяньцзина и форсированным маршем направляющийся в Пекин на выручку иностранных миссий. Еле-еле поспел отряд. Боксерское восстание пока что благополучно подавлено. Для безопасности дороги и наших учреждений в Китае мы оккупировали Маньчжурию[156]. Усмирители боксеров пошарили и пограбили страну.

Еще зимою по заранее вырабатывавшемуся годовому расписанию дипломатических курьерских отправлений выпала на мою долю поездка в июле курьером в Берлин, Париж и Лондон. Курьеры из чиновников центрального ведомства в порядке очереди по двое выезжали из Петербурга каждые две недели, один по пришедшемуся на меня маршруту, другой – от Берлина на Вену и Рим. Почта по другим назначениям передавалась далее нашими посольствами в перечисленных столичных городах. Заокеанская экспедиция сдавалась на океанские пароходы.

Накануне отъезда являюсь за инструкциями к директору канцелярии министерства Платону Львовичу Вакселю. «Дипломатический паспорт и курьерскую дачу деньгами на 1000 руб. на оплату в оба конца как вашего пути, так и багажа, сколько его окажется, вы получите сейчас. Разница идет на ваше содержание по командировке. Дипломатическая вализа и квитанция на сданный дипломатический багаж будут вам вручены курьером канцелярии на Варшавском вокзале перед отходом вашего поезда завтра в 11 час. вечера. Озаботьтесь только железнодорожным билетом. Возьмите его сами или поручите взять курьеру. Вализу с депешами иметь при себе. За нее вы отвечаете. Часть экспедиции будет от вас взята в Берлине, часть в Париже, остальное отвезете в Лондон. Там вы остаетесь три дня, чтобы забрать тамошнюю экспедицию нашего посольства, которую сдадите посольству в Париже. В Париже вы остановитесь на обратном пути на две недели. Предоставьте себя в распоряжение посольства на случай экстренных работ, в которых понадобилось бы ваше участие. От посольства получите, сверх дачи, за время пребывания в Париже по 4 р. 50 коп. суточных. Остальное скажут в Париже». Вся эта тирада выпаливается Вакселем скороговоркою на французском языке. «Ясно?» – «Все ясно, – отвечаю я. – Но кому сдать вализу в Берлине? Я туда попаду в 6 час<ов> утра, а в 8 должен ехать дальше в Париж. Посольство вследствие раннего времени будет, очевидно, закрыто. Как добраться хотя бы до одного из секретарей?» Ваксель делает круглые глаза. «Как, вы собираетесь будить этих господ? Что вы! Вализу вы сдадите на вокзале, по прибытии, рассыльному посольства Юлиусу, который будет вас встречать. Все знают Юлиуса». – «Но я-то ведь еду в первый раз. Юлиуса не знаю. Слышу о нем впервые. Я его не найду». – «Но он-то найдет вас и признает по вашей вализе, с которою хорошо знаком». – «А предъявит ли он мне хоть какой-нибудь документ, удостоверяющий, что я сдаю вализу именно Юлиусу, а не какому-нибудь немецкому шпиону? Мне ведь будет беспокойно». – «Милый друг, вы беспокоитесь понапрасну. Сотни раз дипломатические курьеры сдавали так вализу и именно Юлиусу, и никогда никаких недоразумений не происходило. Поезжайте с миром. Всяких благ. Сейчас распоряжусь выдачею вам денег и паспорта. И то, и другое получите в казначейской части. Всего хорошего».