История его слуги - Эдуард Лимонов

К середине дня мы вылезли с ней из постели и отправились в Вилледж, решили там пообедать. Падал снег, пушистый и легкий, как в Москве, падал и таял на черных нью-йоркских тротуарах, плохо одетые нью-йоркцы натянули на головы капюшоны, навернули шарфы или открыли зонты. Наглые наши нью-йоркские дети сгребали мокрый снег и бросались жидкими снежками. Скелет Великого Города резко проступал сквозь метель.

Мы шли с Сэрой держась за руки, и она все время любовно поглядывала на меня, знаете, тем удовлетворенным сытым взглядом, которым хорошо, невероятно хорошо, до конца отьебанная вами женщина смотрит на вас. Я был ее мужик, ее самец, знаете, в прямом и нагло открытом смысле этого слова, ее хуй, который взял и развязал узел ее страстей и нервностей, и они вытекали из нее все, не осталось ничего в ней, и ей было хорошо со мной и покойно, и легко, и тело ее не беспокоило. Откуда я знаю? Я видел все это в ее влюбленном взгляде. Я знаю этот заискивающий женский взгляд.

Мы пришли в часто посещаемый мной ресторанчик «Джоннис дэй», в отличие от пытливых нью-йоркцев я консервативен, — мы ели стейки и пили «Божоле Вилляж», и оживленно разговаривали — мы ведь совсем еще не знали друг друга, — было о чем поговорить, но и посреди разговора я время от времени опять ловил на себе этот ее заискивающий, сдавшийся взгляд. Признаюсь, что мне было приятно — мы выпили две бутылки «божоле», и я сидел и что-то хвастливо завирал, помню, и она понимала, что я сочиняю, но какое это имело значение для нас — «мы имели хорошее время» — я люблю это прелестное выражение, смеялись, а за окном, за стеклянной боковой стеной «Джоннис дэй» шел снег.

После обеда мы выкатились из ресторана на снег. Женщины тоже хвастливы, она потащила меня срочно показать своему другу — фотографу и садисту. Сэра, конечно, хотела погордиться мной перед садистом, а им — передо мной. Я не отказал ей в удовольствии, тем более что садист жил недалеко — мы пошли пешком.

— У него черные стены в студии, ты не пугайся, а по стенам висят цепи и плетки, — говорила Сэра, торопливо забегая вперед по снегу и глядя мне в лицо.

— Разве я похож на человека, который боится цепей и плеток? — смеясь, спросил я ее.

— Нет, — сказала Сэра, — но я чувствовала себя не очень-то храбро, когда впервые попала туда, а я тоже ничего не боюсь, — сказала она.

Действительно, были и цепи и плетки. Садист был коренастый черный мужик среднего возраста, очень усталый.

— Ты фотограф? — спросил он меня едва ли не с порога.

— Нет, извините, — сказал я, — писатель.

— Писатель, — повторил садист с видимым удовольствием и предложил мне сесть. — Счастливый человек, — продолжал он, — пиши свои книги и помни, что ты очень счастлив. Ты не в этом говенном бизнесе, я имею в виду фотографию, я ее ненавижу.

В это время из незаметной, черной же, двери вышла полуодетая блондинистая модель с нарисованными на щеках бабочками и сказала:

— Рафаэль, я не могу делать то, что он от меня хочет. За эти деньги пусть он найдет кого другого, я ухожу! И она нырнула в другую дверь.

— Успокойся, бэби, — сказал Рафаэль ей вслед. — Ты думаешь, я хочу что-нибудь делать за деньги, которые я имею?

— Как я понимаю, этот парень твой новый бой-френд? — обратился он к Сэре.

И не дожидаясь ее ответа, он повернулся ко мне.

— Ты не американец, кто ты? — спросил он меня, — нет, подожди, дай мне догадаться. Француз? — сказал он неуверенно, явно не доверяя самому себе.

— Нет, — сказал я, — русский.

— А, русски… русски… Тебе повезло, Сэра, говорят, русские — очень хорошие любовники. — Хорошо ли он тебя выеб? — спросил Рафаэль, поворачиваясь к Сэре на своем вертящемся кресле. Я забыл сказать, что он сидел как бы за конторкой, на вертящемся металлическом кресле.

— Фуй, Рафаэль, — сказала Сэра, — до чего же ты непристойный.

— Я усталый и старый профессиональный садист, который зарабатывает деньги говенным бизнесом — фотографией. Самым говенным, какой можно только придумать. Ты же молоденькая пизда, кант, — сказал он, — тебе сколько — двадцать три?

— Двадцать два, — сказала Сэра.

— Ага, двадцать два, а мне пятьдесят четыре. Хотел бы я посмотреть на тебя в моем возрасте.

— Ну уж я никогда не стану такой циничной, — сказала Сэра.

— Тебя, русский, как зовут? — спросил Рафаэль, опять не удостоив Сэру ответом.

— Эдвард, — сказал я.

— Слушай, Эдвард, держись этой джуиш принцесс, она очень талантливый фотограф, хотя и молоденькая еще пиздюшка, кант. Через несколько лет она будет зарабатывать большие деньги фотографией, если выбросит из головы все свои бредни о фотографии как искусстве, и сможет тебя прекрасно содержать. Тебе нужно будет только хорошо ебать ее за это, вот и вся обязанность. Основываясь на том, что я слышал о русских, тебе это будет нетрудно.

— Я никогда не буду зарабатывать деньги фешен-фотографией, я хочу делать то, что мне нравится, — горячо запротестовала Сэра.

— А, дура, — отмахнулся от нее Рафаэль и встал, — не болтай, хотите чего-нибудь — кофе или алкоголь — пейте, если нет, я, к сожалению, должен вас выставить. Факен бизнес!

Мы отказались от кофе и выкатились на улицу.

— Ты не думай, он не такой плохой, каким представляется, он дает мне работу, помогает мне зарабатывать, — торопливо заговорила Сэра. — Я хорошо печатаю, он часто просит меня печатать для него фотографии, и он хорошо мне платит. Первое время, когда мы познакомились, он предлагал мне присоединиться к его гарему, у него свой гарем, несколько девочек-моделей, но я отказалась. — Сэра опять забежала вперед и заглянула в мое лицо обеспокоенно. — Я с ним не спала, — добавила она нерешительно.

— Можешь не оправдываться, Сэра, — сказал я, — по-моему, хороший мужик Рафаэль, я люблю сумасшедших. А то, что он говорит вслух обо всем, о чем обычные люди не говорят, так даже весело. Я терпеть не могу светских разговоров о погоде. Хороший, хороший мужик Рафаэль.

— Да, — сказала Сэра облегченно, — я рада, что он тебе понравился. Он очень добрый, хотя и делает вид, что злой.

Мы поехали к ней — она жила в Бруклине, в обычное время я бы в Бруклин ни за что не поехал, а тут поехал за пиздой, предводительствуемый пиздой, скрытой под коричневой шерстяной юбкой.

В ее апартменте мы сразу же улеглись на огромную кровать — металлическую, с бронзовыми шишечками и несколькими ярусами разнообразных решеток и опять стали ебаться… К середине ночи я весь дрожал даже от простого прикосновения ее пальцев к моей коже и мы все были перепачканы спермой и потом. Хуй мой, я его обозрел, когда мы вместе пошли принять душ, оказался изодран в кровь, вернее, истерт.

Вы думаете, она сняла парик в душе? Нет, ни хуя подобного, она только старалась не мочить голову.

— Что у тебя с волосами, Сэра? — спросил я, стараясь задать вопрос как можно более незначительным тоном, между прочим. Откуда я знаю, может, у нее комплекс, может, парик — ее ахиллесова пята.

— Я крейзи, — сказала она чуть смущаясь, чуть в сторону, с немного извинительной улыбкой, — я выдергиваю волосы иногда, когда у меня депрессии. Сейчас уже отрастают.

«Ни хуя себе, — подумал я, — как же это нужно выдергивать волосы, сколько же их нужно выдернуть, чтобы возникла необходимость носить парик. Очень ты видно крейзи, Сэра». Я знал девушку, которая имела нервную привычку выдирать ресницы и иной раз разгуливала по миру без ресниц, но выдирать волосы на голове. Все?

Может быть, они у Сэры выпали в результате болезни, скажем, неправильного обмена веществ, я о таких случаях слышал. Впрочем, отсутствие волос на голове у Сэры меня не смутило, я всегда отирался среди сумасшедших и уродов, сам себя образцом душевного здоровья тоже не считаю. Ну нет волос и нет…

Новый год я все-таки провел рядом с Дженни, я был справедлив и не без чувства благодарности, хотя на всякий случай взял адреса и телефоны, по которым мог найти в новогоднюю ночь и Сэру, и Андреа. Я говорю «провел рядом с Дженни», потому что бедняжка заболела и лежала очень простуженная, с гриппом, в постели. Так как мне не хотелось в свет и шум, я остался с нею, она заслуживала счастливый Новый год.

Я выпил вместе с больной ровно в двенадцать часов шампанского, купленного, разумеется, на ее деньги, мы чокнулись самыми лучшими шампанскими бокалами Гэтсби, немецким хрусталем.

— Загадай желание! — сказала гнусаво больная Дженни, и я загадал: «Хочу быть очень известным и хочу весь мир!»

Что загадала она — не знаю, возможно, десять детей, и меня — мужа в пижаме. После тоста мы еще немного с ней поболтали, и она позволила мне пойти в ТВ-комнату — смотреть новогоднюю программу. — Тебе, наверное, скучно, Эдвард, — сказала благородная Дженни и отпустила меня.

Я спустился с бокалом в ТВ-комнату, посмотрел «Йеллоу Субмарин», выпил еще несколько мартини и потом, уже около трех утра, спокойный и величественный, поднялся наверх в спальню. Дженни, посапывая, спала, окруженная вздымающимся водяным паром из двух электрических круглых увлажнителей воздуха. Это было ее последнее увлечение, где-то она услышала, что в нашем воздухе зимой не хватает влажности и спать потому полезно с увлажнителями. Я, хулигански посмеиваясь, выдернул увлажнители из розетки и улегся спать.