История его слуги - Эдуард Лимонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тот период я еще ходил к мадам Маргарите лепить пирожки и пельмени, хотя все реже и реже. Очень хороший повар гэй-литератор Володя и энтузиастка мадам Маргарита, к сожалению, оказались плохими бизнесменами, вернее, может, они и не были плохими бизнесменами, но они не могли уделять пирожкам и пельменям все свое время. Володя писал книгу о балете, искал и отвергал любовников, по вечерам ходил или в гэй-бани или на парти в богатые дома. Мадам Маргарита занималась делами Лодыжникова… Нужно быть затравленным маленьким человеком и знать, что если ты не продашь сегодня столько-то пирожков и пельменей, то твоей семье нечего будет жрать. Тогда дело пойдет. Пошелестев бумажками, вновь и вновь считая и пересчитывая, умножая, складывая и деля, а главное — отнимая, решили они свое дело свернуть.
Но, как бывает часто, на горизонте вдруг появилась новая возможность заработать деньги, а именно — приятельница мадам Маргариты — француженка Кристин, уже владевшая одним рестораном, который приносил ей ощутимую прибыль, решила открыть второй — на углу 57-й улицы и 3-й авеню, и при ресторане должен был быть русский ночной бар с закусками. Володя, уже промотавший аванс за свою балетную книгу, собирался пойти туда шеф-поваром, а меня взять просто поваром, на что я и согласился, честно говоря, не без раздумья, но потом-таки согласился, решив заодно уйти с вэлфера. Дело в том, что мне очень хотелось видимых знаков моего движения по жизни, и хотелось мне их скорее. Решающее же значение для меня сыграл тот факт, что там предполагалось работать вечером — с пяти до часу ночи, таким образом, утро у меня оставалось свободным, и я мог писать. Но ресторан еще не был открыт, идя к Дженни, я заглядывал в замазанные мелом стекла: там усиленно возились рабочие.
* * *В один из последних дней моего пельменеделания я, помимо своей воли, оказался вовлеченным в жаркий политический спор с мадам Маргаритой и Володей. Я очень не хотел спорить, но на свою голову не выдержал, как-то незаметно они меня втянули, их безмятежное обывательство все же меня раздражило до последнего предела, и я влез. Вкратце наши позиции были таковы: мадам Маргарита и Володя считали, что только Россия — говно, а весь остальной мир, и Соединенные Штаты в частности, прекрасен. Я же говорил, что весь мир — говно и что Соединенные Штаты не исключение, что наша цивилизация заслуживает уничтожения, ибо она поработила человека, лишила его себя, лишила свободного сознания. «Мы — весь мир, давно живем уже в оруэлловском 1984-м, но не отдаем себе в этом отчета», — сказал я.
Володя ухмылялся, и меня это еще больше разозлило.
— Благодаря воспитанию и образованию, которые тебе дала, кстати говоря, бесплатно, ненавидимая тобой советская власть, — сказал я Володе, — ты и находишься здесь в привилегированном положении. Как и там, впрочем. И там ты публиковал книги о балете, пишешь и публикуешь их и здесь.
— А кто мешает тебе публиковать твои книги? — сказал ехидно Володя. — Не нашел еще издателя на свою порнографию?
— Нет, не нашел, — сказал я, — ты отлично знаешь, как мне трудно найти издателя, и знаешь почему… Может быть, я его и вообще не найду.
— Лимончик, — сказала мадам Маргарита с неподражаемым спокойствием. — Ну, что делать, Лимончик, вам не повезло, что вы родились в Советском Союзе и приехали в Америку слишком поздно. Сейчас все места уже заняты. Если бы вы приехали в Соединенные Штаты в тридцатые годы, все было бы по-другому. Может быть, ваши дети будут счастливее. Обязательно будут счастливее, — закончила она сочувственно.
— Можете себе представить, а? — сказал я тогда. — Так что же мне теперь, лечь и умирать, да?
Мадам Маргарита пожала плечами.
— Может быть, мне подождать другого рождения? — спросил я ехидно. — Мне не повезло. Но я не верю во второе рождение. Я знаю, что все происходит сейчас. Впереди — темная яма. Там ничего нет. Яма! — Я замолчал. — …Благородно лепить пирожки, таскать чужую мебель, красить чужие стены, жить в «Дипломате», пить, стареть и не бунтовать, — продолжал я. — И это в то время, как вокруг пахнет деньгами, шныряют дорогие автомобили, а на страницах иллюстрированных журналов выставлены куски молодого девичьего мяса. Ну нет, у меня слишком горячая кровь и слишком большое честолюбие. Не знаю как, но я буду иметь здесь успех. Я, а не мои дети, которых я и не собираюсь иметь, — сказал я зло мадам Маргарите. — Надо будет убить — убью! — добавил я шутливо-спокойным тоном.
— Вы типично советский человек, Лимончик, — сказала мадам Маргарита, — типично…
* * *Мадам Маргарита очень умная. В молодости она была очень хорошенькая, я видел фотографии. В свое время она побывала замужем за богатым бизнесменом, проще говоря, сделала обычный женский бизнес: продала доходно свою пизду. Даже не так давно у нее в любовниках был миллионер-издатель. Она себе живет одна, в прекрасной квартире на Парк-авеню, и на работу ей ходить не нужно, все уже давно заработано пиздой. Сегодняшняя ее работа — спуститься вниз в банк, а то, что она делает для Лодыжникова, или пельмени с пирожками — работа для удовольствия, не для хлеба. Я бы тоже согласился на такой обмен с миром. Опять же и пизде было приятно. Приятное с полезным.
Я шел от мадам Маргариты по широкой Парк-авеню, мимо швейцаров в полной парадной форме, и ругался на двух языках. «Лимончик, ну что делать, вам не повезло…» — повторял я, копируя сочувственный голос мадам Маргариты… «Ах, бляди, — думал я, — все вы члены одной и той же банды — и Гэтсби, и Ефименков, и Стэлла Махмудова, и Володя, и Солженицын, и мадам Маргарита, и Лодыжников, и поэт Хомский, и Рокфеллер, и Энди Уорхол, и Норман Мейлер, и Джекки Онассис, и все ваши дизайнеры, хердрессеры, графы и партийные секретари — живущие ли в стране, пышно именующей себя «лидером свободного мира» или в стране, не менее вульгарно претендующей на монополию на «светлое будущее всего человечества»; они составляют жестокую и сплоченную мафию — союз силы и капитала с искусством и интеллектом. И мы, просто люди, мы — миллионы и миллиарды — вынуждены подчиняться их жестоким выдумкам, их играм ума и воображения, их капризам, которые нам дорого обходятся, ибо время от времени они сталкивают нас в войнах. Ебаные Старшие Братья!»
Я пришел в миллионерский домик и пожаловался на Старших Братьев Дженни.
— Эдвард, — сказала Дженни, — не обращай внимания на fucking politicians, они везде одинаковы, во всех странах, и, конечно, когда-нибудь они столкнут нас всех в пропасть!
И Дженни стала готовить суп — самое мирное занятие, какое только возможно вообразить.
* * *Жизнь — невнятное мероприятие, полностью расплывчатое, безобразное, и только самим собой введенные (или другими для тебя введенные) правила придают жизни относительный порядок и как будто бы направление, и последовательность. Дженни, конечно же, была немаловажным этапом в мной же придуманном процессе «моей борьбы» — борьбы Эдуарда Лимонова против мира, против всех. Да я так и мыслю себе — один против всех, и в этой борьбе нет у меня союзников. Совсем недавно мне привелось услышать, как мой хозяин Гэтсби орал в офисе во время очередной истерики: «Вы все против меня! Я один против всего мира!» Я поразился тому, что он воспринимает жизнь именно так, как я.
* * *Никому невидим, кроме Дженни, я жил. И жил напряженно, и торопился. К сожалению, никто, кроме меня, не торопился. А мне безумно хотелось вперед. «Вперед!» — орал я внутри себя истошным голосом. Но мир держал меня крепко, никак не желая позволить мне так вдруг легко перескочить в следующую категорию жизни и, если хотите, подняться на одну социальную ступеньку вверх. С самого, увы, дна. Внизу не было ни одной ступеньки. Разве что тюрьма.
Хотелось мне сбежать и из отеля, переместиться. Чувствовалось по всему, что из «Дипломата» нужно уебывать, время настало переместиться. Даже без причины, ради самого перемещения.
Первый раз произошел фальш-старт. В одну из ссор с Дженни я решил жить самостоятельно и попытался найти себе квартиру. Балетный писатель Володя пошарил по своим необъятным знакомствам и представил меня однажды маленькой пиздюшке по имени Мари-Элен. Карликовый скелетик этот жил в двухкомнатной квартире возле Линкольн-центра и занимался балетом ради своего удовольствия. Мари-Элен имела богатого папу-гомосексуалиста, живущего в Вашингтоне Д.С., он-то и оплачивал и квартиру, и два двухчасовых урока в день. «Мари-Элен дорого платить за квартиру, она ищет руммэйта, — сказал мне Володя, — поговори с ней. Если ты ей подойдешь, она возьмет тебя, будешь ей платить сколько-нибудь. А то и ничего не будешь платить, — добавил циничный Володя, — если станешь ее ебать, будешь жить бесплатно. Ей, по-моему, не руммэйт, а хуй нужен», — и Володя брезгливо засмеялся.
Мари-Элен, да, нуждалась в хуе. Очень уж она в нашу первую встречу пристально и со значением на меня глядела, так горячо сообщала мне о своем желании научиться русскому языку. Квартира у нее была просторная, в огромном современном доме с зеркальным вестибюлем, с несколькими дорменами, специальные телевизоры давали дорменам возможность постоянно наблюдать за тем, что происходит на всех этажах дома. Был даже газетный свой киоск в этом необъятном вестибюле.