Рубеж - Андрей Валентинов

В прихожей тускло горели свечи — не сальные, восковые. Лукьян Еноха, писарь Валковской сотни, не мелочился. Новый дом поставил всего год назад, а уже и пристройку затеял, и амбар под тесовой крышей, и конюшню. Девушка вспомнила, как посмеивался отец, читая писарскую «слезницу», в которой тот просил отписать ему еще и мельницу «за ради бедности нашей кормления для». Посмеивался — но в мельнице не отказал. А теперь, когда пан Логин Загаржецкий, сотник валковский, со своими черкасами реестровыми где-то за Дунаем, пан писарь и вовсе стал кум королю и самому гетьману сват.

Девушка толкнула дверь — тяжелая створка поддалась с трудом. В глаза ударил яркий свет. В зале горели уже не свечи, а немецкое диво: масляная лампа розового стекла. Ярина невольно прикрыла веки.

— То ты, Ярина Логиновна? Проходи да садись!

Лукьян Еноха сидел за высоким, крытым вышитой скатеркой столом. Перед ним лежала толстая друкованая книга в обложке дорогой кожи. Не доверяя немецкой лампе, пан писарь водрузил на нос большие окуляры, делавшие его весьма схожим на филина.

Девушка прошла вперед, взялась рукой за резную спинку стула, но садиться не стала.

— Вечер добрый, дядько Лукьян! И чего это у тебя просители у ворот мерзнут?

— Которые? Из Гонтова Яра?

— Из Гонтова.

Пан писарь ничуть не удивился. В черных с проседью усах мелькнула усмешка.

— То не ко мне. Им к архимандриту надо. К отцу Мельхиседеку. Черти, вишь, к ним в село повадились!

— Черти?!

Писарь, не торопясь, захлопнул книгу, снял окуляры, вложил в кожаный, шитый бисером футляр.

— Помнишь, на той неделе болтали, что в Гонтовом Яру баба чертенка породила? А теперь к ним и вовсе толпа чертей пожаловала. Один черт на коне белом, другой — на коне вороном…

Девушка быстро перекрестилась. Писарь последовал ее примеру, но, усмешка не исчезла — стала еще шире.

— Вот они, заполошные, сюда прибежали — сикурсу просить. И что посоветуешь, Ярина Логиновна?

Девушка непонимающе поглядела на улыбающегося пана писаря. Наконец и сама усмехнулась:

— Врут, думаешь, дядько Лукьян?

— Да не то чтобы врут… Ты, Яринка, садись, да шапку с кожушанкой снимай. Жарко тут! Ужинать будешь?

Девушка послушно сняла шапку, расстегнула крючок ворота, но садиться все же не стала.

— Ужинать — потом. Но ведь чего-то там приключилось! Иначе зачем им сюда прибегать?

— Сие суть злонравные плоды невежества, дурными нравами усугубленные. ..

Ярина быстро оглянулась. Высокий нескладный парень — тоже в окулярах — незаметно вошел в залу и теперь с интересом поглядывал на происходящее сквозь толстые стеклышки.

— …Истинно глаголил учитель мой, блаженный муж Григор Варсава: без просвещения народного обречены мы прозябать среди диких суеверий, подобных суевериям ефиопов или индийцев заморских… Здравствуй, Ярина!

— Вечер добрый, Хведир Лукьяныч! — ничуть не удивилась девушка — Так что же там у них приключилось-то?

Парень в окулярах бухнулся на лавку, вздохнул:

— Да ну их, пейзан сих лапотных!

— То есть как «ну»? — возмутилась девушка. — Люди без шапок на свегу стоят!

— То от дурости! — вновь усмехнулся пан писарь. — Теодор, расскажи, ты же с ними балакал!

Тот, к кому столь странно обратились, не спеша снял с носа окуляры, протер и вновь водрузил на место. Было ясно, что тема его не увлекала.

Хведир Еноха, младший сын пана писаря, вернулся прошлой осенью в Валки после шести лет учебы в Могилянской коллегии. За эти годы он приобрел дурную привычку изъясняться книжными словами и изрядно зачванился, отныне предпочитая откликаться на «Теодора» вместо излишне простонародного «Хведира». Если окуляры, были вещью неизбежной то все прочее вызывало усмешку — у кого добродушную, а у кого и злую хотя зла парень никому не делал. Добра, впрочем, тоже — слонялся по округе, книжки читал да играл на свирели, изрядно фальшивя. Батька пан писарь сотенный, не спешил пристраивать сына. Поговаривали, что по весне он вновь пошлет младшего в коллегию — на философа учиться.

— Ведомо сугубо, — парень наставительно поднял указательный палец вверх, — что в представлениях пейзанских, ныне фольклором именуемых…

— Хведир! — Ярина топнула сапожком об пол. — Еще раз побурсацки заговоришь, я на татарский перейду!

Грозила она не зря. Агмет, отцов слуга, выучил свою воспитанницу не только татарскому, но и турецкому.

— Борщив як три не поденькуешь, — невозмутимо откликнулся Хве-дир-Теодор, — так в моторошни засердчит; и зараз тяглом закишкуешь, и в буркоти закендюшит.

Девушка не выдержала — рассмеялась. Парень вздохнул, покачал головой:

— Вот так всегда! Да ничего там не случилось, Яринка! Вдова Киричиха с каким-то пришлым сошлась, родила байстрюка, а сама и померла. Упокой, Господи…

Он быстро перекрестился, остальные поспешили последовать его примеру.

— Дите сиротой осталось, при брате. А брат, почитай, его лет на двадцать старше — чумак, заризяка, без ножа на улицу не выходит. Ну и загулял по селу разголос, будто младень сей — чертенок, и от того чертенка всему селу пропасть. Попом там отец Гервасий, темный, как ночь, а дьяком — Юско Шалый, ученый да дурной. Наслушался всякого вздора и решил, что дите должно по книжке отчитывать, беса выгонять. Экзорцист нашелся! Схватили они младеня, на выгон потащили. Брат, чумак который, за нож, а они его — в каменья. И тут, в разор самый, четверо приезжих на огонек завернули. «Чего делаете?» — спрашивают. А паны посполитые — деру.

— А почему — черти? — поразилась Ярина.

— А потому — дурные! — наставительно пояснил пан писарь. — Конь, вишь, у одного заброды белый, у второго — рыжий, у третьего — вороной. А четвертая будто бы и вовсе на коне бледном. Смекаешь, чего удумали? Я их, селюков, по-хорошему спрашиваю: с оружием, мол, приезжие? Не разбойники ли? А они: нет, мол, без рушниц, только с шаблями, зато зрак страховидный имеют и баба средь них — чисто ведьма. Помнишь, Яринка, как в прошлом году в Конотопе ведьму ловили?

Девушка кивнула и звонко рассмеялась. Слух о конотопской ведьме прошел по всей Гетьманщине. И не только слух — сотника Халявского за дурь да за самоуправство с сотни сняли и виру наложили такую, что не расплатиться.

— А все же не годится, дядько Лукьян! — отсмеявшись, заявила она. — Вдруг и вправду там чего непотребного деется? Слыхал ведь — до ножа с каменьями дошло!

Писарь вздохнул, качнул окулярами:

— У меня, Яринка, как батька твой в поход ушел, только и осталось, то десяток стариков абшидных да дюжина сопляков, что и шабли в руне держали. А случись чего, чем Валки обороню? Люди лихие сие сразу смекнули, того и гляди — налетят. Подумаешь, каменьями подрались!