Рубеж - Андрей Валентинов

— Не… ты выйди, чумак.

Гринь цыкнул на Бровка и вышел, притворив за собой калитку. И сразу же увидел, что в конце улицы ждут, спрятав руки в рукава, соседи ближние и дальние, всего человек десять.

И вздрогнул, потому что среди собравшихся был и Оксанин отец.

— Ты хлопец хороший, чумак. Батько твой был хороший мужик. Хоть в бедности, а на церковь жертвовал… А за мать молись. Молись, Гриня… И, чтобы грех не растить, чертененка надо того… экзорцировать. Беса то есть выгнать обратно в преисподнюю… Жив-то чертененок?

— Жив, — сказал Гринь, чувствуя, как мороз дерет по спине. Дьяк скрипнул снегом, переминаясь с ноги на ногу:

— Грех, Гриня. Гринь сглотнул:

— Знаю, что грех… Что мне, не кормить его? Орет…

— Грех, — повторил дьяк, глядя в сторону. — Напасти на село пойдут… Недород… а то и вообще засуха. Как в тот год, когда твоих-то Бог прибрал. Помнишь?

Гринь и рад был забыть.

Кормилица-нива изжелтела тогда и пожухла; выехав на жнива, семья долго смотрела на мертвое поле. Отец бродил, выискивая хоть зернышко, плакал… Зимой продали все, что было. Весной стали помирать — двое Гриневых братьев, сестра, последним ушел отец, и не от голода даже — от горя.

— А в том году, — Гринь не узнал своего голоса, — какой был грех? Дьяк посмотрел сычом:

— Не все знать положено… Может, тоже какая-то баба втайне бесененка прижила. Или девка с перелесником согрешила. Или еще что… Столько народу повымерло — страх… Ты, Гринь, не сомневайся. Давай бесененка — мы уж придумаем, как с ним…

— Убьете? — тихо спросил Гринь. Дьяк поморщился:

— Не зыркай… тоже, поди, не звери. Сказано — экзорцизм! Слово было нехорошее. Каленым железом веяло от слова, железной цепью да горючим костром. Гринь молчал.

— Что смотришь, чумак? Люди собрались… давай неси чертененка.

— Брат он мне, — сказал Гринь и сам подивился своим словам. Дьяк разинул рот:

— Что-о?!

Гринь молчал, испугавшись.

— Ты, чумак… ты смотри. Дело серьезное. Коли недород случится — тогда уж бесененка жечь поздно будет… Дождешься, что хату тебе подпалят. Вместе со всем… Слышишь?

Гринь сглотнул:

— Никак угрожаете мне?

— Дурень, — дьяк сплюнул. — Дурень, дурень… Дурень! Грозить тебе… Против села пойдешь? Против совести пойдешь? Твой же батька в могиле перевернется… хоть и так уже, поди, переворачивается… Дурень!

Народ в конце улицы переговаривался все громче. Подступал ближе — Гринь увидел среди соседей уже и Касьяна, и Касьянова отца, который о чем-то толковал с отцом Оксаны.

— Подумать надо, — сказал Гринь шепотом.

— Думай, — неожиданно легко согласился дьяк. — Знаю, хлопец ты умный, и придумаешь хорошо. Как придумаешь, приходи. А не то, гляди, сами к тебе придем.

Гринь повернулся и ушел в дом — не попрощавшись, против вежливости, не поклонившись людям.

Ему смотрели вслед.

…Брат.

Гринь всегда был старший, самый старший, братишки ковыляли по двору, сестра орала в корзине, родителей не было весь день, надо было качать и баюкать, до хрипу орать колыбельные, вытаскивать неслухов из собачьей будки, вытирать сопли, лупить хворостиной, снова вытирать сопли, утешать… В сердцах отлупив меньшого братишку, Гринь уже через несколько минут раскаивался, ему жаль становилось маленького, ревущего и несчастного, он с трудом поднимал брата на руки, тот обхватывал его за шею и тыкался мокрой мордочкой в щеку.

А вот сестру Гринь не любил. Она всегда орала и мешала спать, и выплевывала «куклу», едва Гринь пытался заткнуть ей рот. «Люли-лю-ли!» — выкрикивал он и качал колыбель так, что дите едва не вываливалось наружу. «Люди-люди… Замолчи, а то задушу!»

Потом все забылось. И вспомнилось в тот день, когда сестру хоронили — она первая не выдержала голода, с малолетства худая была и хворобая…

Гринь обнаружил, что стоит посреди комнаты с ребенком на руках. И малыш гукает, пытаясь потрогать Гриня за усы. И чертененок теплый, и очень чохож на мать, вот если бы только не ручки эти, четырехпалая и шестипалая.

И медальон с золотой осой.

— Люли-люли, прилетели гули… что мне с тобой делать… что мне с тобой делать…

Он ходил и ходил по комнате, раз за разом повторяя свой вопрос, и от частого повторения слова его превратились в лишенные смысла звуки. Младенец не отвечал — пригрелся, заснул у братца на груди; Гринь уложил его в корзину, пристроил сверху вышитый матерью полог. Долго сидел на лавке, свесив руки между колен. Потом встал, оделся, взял шапку и пошел к Оксане.

— Завтра Касьян сватов присылает.

Гриня, против ожидания, пустили в хату. Оксанины сестры шушукались на печи, Оксана стояла в сторонке и ковыряла на печи известку — хотя рано еще, завтра будет ковырять, когда сваты придут.

Гринь присел на уголке стола. Оксанины родители сидели на лавке плечом к плечу — почти одного роста, оба сухощавые, суровые, со складками у бровей.

— Откажите Касьяну, — сказал Гринь.

— С какой радости?

— Сам сватов пришлю.

— Что за горе! — в сердцах сказала Оксанина мать. — Извел девку, истомил… И деньги уже есть… только куда дочь отдавать — в хату, чортом отмеченную?!

— Бесененка выкинь, — тяжело проговорил отец. — Попа позови, пусть покадит и все что надо прочитает. Коли пообещаешь, что завтра же, — откажем Касьяну.

Оксана уткнулась в печку лбом. Так и замерла, не глядя ни на кого.

— Обещаешь, чумак? Чтобы завтра же… Гринь молчал.

— А нет, так убирайся! — внезапно разозлилась Оксанина мать. — Душу тянуть из девки… чтобы ноги твоей не было!

— Он пообещает, — сказала Оксана, и по голосу ее было ясно, что она с трудом сдерживает слезы.

— Молчи, когда старшие говорят! — Океании отец опустил на стол кулак, так, что подпрыгнули миски и кринки. Гринь проглотил слюну.

— Обещаешь? — ласково, почти умоляюще спросила Оксанина мать. Гринь молчал.

Океании отец поднялся с лавки. Широко распахнул дверь; прошелся по хате холодный сквозняк. Указал Гриню на выход:

— Вон.

Гринь не шелохнулся.

— Вон, сучье племя! Ведьмачий сын, чортов пасынок, чтобы духу твоего здесь не было!

Гринь поднялся и вышел.

В спину ему грохнула дверь; пройдя несколько шагов, Гринь наткнулся на поленницу, споткнулся, встал, удивленно глядя перед собой и не понимая, как это можно было промахнуться мимо калитки.

— Гриня…

Оксана выскочила ему вслед. Без свитки, босиком.

— Гринюшка, да что ж ты… да как же ты отказываешься от меня, я тебя из чумаков ждала, молилась, на дорогу ходила, все глаза проглядела! Все думала, как свадьба будет… как в дом к тебе приду… Гриня, не хочу за Касьяна, откажись ты от матери своей ведьмы, от байстрюка чортового, возьми меня за себя, обещал ведь!