Рубеж - Андрей Валентинов

Бесславный, идиотский финал.

Рука моя легла на рукоять меча. Просто так, механически — я прекрасно понимал, что сила здесь ничего не решает.

— Ну? — желчно спросил скрипучий голос.

— Что? — спросил я в ответ.

Молчание. Чернота, головокружение; глухо, будто из-под земли, доносился хрипловатый голос Сале… но слов я все равно не разбирал.

— Впредь будьте осмотрительнее, — порекомендовал скрипучий голос. Я проглотил вязкую слюну.

Тьма рассеялась; свет снова ударил в глаза, и пришлось прикрыть лицо ладонью. Сквозь пальцы я рассмотрел бледное лицо к'Рамоля, красное — Сале и невозмутимое — Хостика.

— Счастливого пути за Рубеж!

Резкий белый свет медленно сменился мягким, белесым. Мы стояли в снегу. И лошади наши стояли в снегу; снег валился живописными лохматыми хлопьями, и пахло дымом. Я снова приложил ладонь к слезящимся глазам.

— Предупреждать надо, — глухо сказала Сале. — Чуть не влипли!

— Что ты ему дала? — требовательно спросил к'Рамоль. Сале молча взобралась в седло.

— Что ты ему дала?!

— Взятку, — отозвалась Сале устало. — Поехали, нам туда, к жилью.

— Мы уже за Рубежом?

Благоговейный голос Хостика скрежетнул железом о стекло. Я отнял руки от лица.

Наш палач, всю дорогу хранивший невозмутимость, стоял, подставив ладони летящему снегу, и по страшной физиономии его растекалась радостная, детская улыбка. За Рубежом… Надо же, вырвался!

— Я понимаю, что взятку, — к'Рамоль не давал сбить себя с толку. — Я спрашиваю, что именно ты ему дала?!

Сале помолчала, решая, по-видимому, стоит ли отвечать. Вздохнула, пожала плечами:

— Артефакт… железный крючок для ловли саламандриков. Ничего, с князя новый стребую… Когда будем делать визу для ребенка — что-то надо будет придумать и для Рио, иначе на повторный Досмотр не стоит и соваться.

Сале смотрела теперь на меня. С вопросом — и одновременно с упреком.

— Я не знал, — сказал я хмуро. — Не знал, что у них такие правила!

Сале, Сале, вот так Сале…

Поняла ли она, в чем заключались претензии Досмотра? И если поняла — как восприняла новость? В отношении Заклятых всегда было полным-полно предубеждений…

— За дело, — хрипло велел я, забираясь в седло. — Сперва найдем младенца, а потом… потом посмотрим.

Хостик улыбался, глядя в пасмурное небо. Улыбка преобразила его лицо — будто сфинкс, переживший века, вдруг вывалил из суровой каменной пасти розовый влажный язык.

Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи

Исчезник больше не появлялся. Будто ушел обратно в свою скалу. Миновала неделя; младенец жрал, как не в себя, и рос так, что чуть не лопалась кожа. Уже пытался сидеть, ползал на четвереньках и заползал в самый дальний уголок на печи; Гринь боялся, что очень скоро и корзина станет для него мала.

Однажды, пососав свою «куклу», младенец внезапно разболелся — его понесло жидким поносом, глаза затуманились, тельце сделалось горячим, как разогретый свечной воск. Гринь нашел среди прочих травок одну «от живота», но и отвар не помог; младенец пищал непрерывно, но и голос его был какой-то болезненный, слабый. Гринь сидел перед корзиной, свесив руки почти до пола, и думал, что вот и конец, что он, сам того не желая, отравил братишку, и только бы дите не мучилось, только бы скорее все кончилось…

Прошел еще день. Ребенок отощал так, что явственно проступили ребра, и уже не плакал — лежал тихо. Гринь ходил к знахарке, старая Ивдя сперва отказалась пустить «чортового пасынка» на порог, но потом, сжалившись, дала свежий травяной сбор и заговоренное ржаное зернышко.

Еще через день младенец оклемался. Попросил есть, завозился в пеленках, высвобождая ручки; Гринь глянул на розовые разнопалые ладошки — и ушел на двор, сел на пороге, опустил голову на руки и так сидел до темноты.

Семейство у деда было большое, ртов много, а земли мало. Женатые сыновья не спешили отделяться; Гриня еще бесштаньком брали на жнива — будили ночью, когда самый-самый сладкий сон. Посреди двора стоял воз, уже готовый и снаряженный. Дед, баба, Гриневы дядья, из которых младший был ему ровесником, отец и мать, двоюродные сестры — все оборачивались на восход солнца, все слушали, как дед благословляет новый день и предстоящие жнива, и всех работников, и просит хорошей погоды, здоровья жнецам и милости от поля.

Едва занимался рассвет, все пешком выходили за ворота и там уже, за воротами, садились на воз. Вожжи были в руках у отца, кобыла ступала торжественно, будто понимая, что ее тоже благословили. Со всех дворов, изо всех ворот выезжали снаряженные возы. Целая процессия тянулась на поле — и ревнивые глаза соседей отмечали, кто как снарядился да как подготовился, да сколько жнецов выставил, да вовремя ли поднялся в это самое главное утро.

Добравшись до своей полосы, слезали с воза. Становились полукругом и смотрели на рожь — накормит ли? Что за год будет — сытый?

А потом мужчины брали серпы, женщины, принимались вязать снопы, а малышня вроде Гриня была на подручных работах — воды принести, еще чего…

И только когда солнце поднималось высоко и первые снопы стояли уже на стерне — только тогда дед варил в казане кулеш и садились завтракать, и слаже тех завтраков была только вода в чумацкой степи.

Гриня передернуло. Он поднял голову, прислушался; в хате было тихо. Ребенок, насытившись, спал.

В степи тоже был кулеш, чумацкий, с салом; сало было настоящее, старос, темное, с запутанными ходами червячков. А иногда попадался живой хробачок, и седоусый Брыль балагурил, что без живчика и сало не сало.

Заскулил на привязи Бровко, зазвенел цепью. Гринь тупо смотрел на свои ладони.

Идти к Оксане?

Куда идти? Была бы гадалка — пошел бы к гадалке.

К матери на могилу?

Ох и красавицей была мать! Ох и ревнивый же был отец… Ох и бегал же за матерью по двору с кнутом, Гринь помнит.

А тем временем мать никогда не смотрела на сторону. И отец, напившись пьяный, каялся, говорил, что всему виной бесстыжие хлопцы и мужики, которых так и тянет к Ярине, будто медом здесь помазано. А Ярина не виновата, нет…

Куда идти?

Гринь вернулся в дом.

Младенец спал, причмокивая губками, рядом в пеленках лежал медальон на слишком длинной цепочке. Гринь не раз порывался его снять — еще задушится дите!

Порывался — но так ни разу и не попробовал. Будто удерживало что.

— Выдь, чумак. Поговорить надо.

— Заходите в дом, окажите милость.

Гринь не рад был увидеть у ворот дьяка. Сам не знал, почему так нехорошо сделалось на сердце; дьяк усмехнулся, глядя в сторону:

— Не… ты выйди, чумак.