Аферист Его Высочества - Евгений Сухов

Что же касается клуба «Червонные валеты», то это простой картежный клуб, где собираются любители карточной игры, которой, увы, привержен и он, Самсон Неофитов. Имеются ведь клубы любителей игры на бильярде. Есть клубы собаководов. Существуют охотничьи клубы, клубы любителей старины и даже клубы собирателей марок, то есть филателистов. Почему же не иметь место клубу любителей карточной игры? И что в этом такого уж особенного?

Однако на Самсона Африканыча Неофитова все же имелся подтвержденный и неопровержимый криминальный материал. Достаточный, чтобы упечь его в Сибирь вместе с остальными восемью «валетами» на приличное количество лет.

Сизиф же получил дополнительно к небольшому неотсиженному сроку еще шесть годочков. И вышел на свободу в начале восемьдесят третьего. Выйти-то вышел, однако тех, с кем он когда-то «работал», уже не было. Запропали невесть куда веселые люди. Клуб «Червонные валеты» перестал существовать. Да и Москва стала иной. И тоска стояла от всего этого невообразимая.

Куда прикажете податься? И что делать? Писать картины по пятигривенному или рублику за полотно? В лучшем случае за трешницу? Днями и ночами стоять за мольбертом, чтобы потом иметь возможность пару раз отобедать в приличном трактире? А шиш с маслом не хотите?

И пошла житуха – не приведи Господь. Водочка опять же. На сем предмете сошелся Сизиф с бывшим своим учителем, известным художником Алексеем Кондратьичем Саврасовым. Тем самым, который писал «Грачи прилетели». Ну, может быть, еще «Пейзаж с рекой и рыбаком» и «Вид на Кремль от Крымского моста». Саврасов тоже был воспитанником Училища художеств и ваяния, к тому же какое-то время ходил в нем педагогом, и Сизиф знал о нем не понаслышке. Потом Алексея Кондратьевича выперли: какой педагог, прости господи, из оборванца-пьяницы?

Когда они стали вместе артельничать, Алексей Кондратьич только что закончил тридцатую вариацию своих «Грачей», которую продал за красненькую. И впал в «русскую болезнь». Вообще, талантам на Руси трудно – питие губит. И осознание неоцененности. Последнее – просто смерть для художника…

После запоя, пропив все до исподней рубахи и нательного креста, подрядился Алексей Кондратьич расписывать некий кабак на Сретенке за водку и столование, где уже работал Сизиф. За то же самое вознаграждение. Жил Сизиф на Хитровке, в одноместном нумере, за который задолжал уже прилично и из какового его со дня на день могли вышвырнуть, как шелудивого пса. И Саврасов, после очередного возлияния, привел его к своему товарищу Грибкову, художнику, работающему по стенной живописи в церквах, у которого обретался на правах приживалы-иждивенца, сменив перед этим несколько гостиниц и дешевых меблирашек.

– А примет он? – с тревогой спросил Сизиф, потому как знал по училищу, что Грибков хоть и доброжелателен к людям, но строг.

– Сергей Иванович-то? – пьяно переспросил Саврасов. – Непременно примет. Ты его просто плохо знаешь. Это… Это душа-человек!

Душа-человек тоже окончил курс в Московском училище художеств и ваяния. Правда, много раньше Сизифа. По происхождению был Грибков мещанином из города Касимов, и как оказался в Москве – никогда не рассказывал.

По окончании училища получил он значительную премию за картину «Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем». За свои исторические картины получил Сергей Иванович несколько денежных премий – уже от Общества любителей художеств – и купил большой двухэтажный дом у Калужских ворот, в котором, помимо сдаваемых в наем квартир, завел большую мастерскую живописи с пятью-шестью учениками. Сам он занимался по большей части расписыванием церквей, от чего денежку имел небольшую, но стабильную. И никогда не прерывал дружбы со своими товарищами-художниками, бескорыстно помогая тем, кто нуждался.

Наемные квартиры в доме Грибкова снимали художники, актеры, цеховые, мастеровые, прачки и прочая беднота, вносившая плату за квартиры весьма нерегулярно. А Сергей Иванович не особо и требовал. Ну не умел он просить за себя. А вот за других – пожалуйста. Всем доставало места в его большой мастерской. Помимо учеников, на его харчах проживало еще несколько художников, по большей части приезжих, которые искали работу в Первопрестольной. Жил в худые для него времена знаток купеческого быта художник Николай Неврев. Живал по нескольку недель портретист Василий Пукирев. Не раз дневал и ночевал в мастерской Сергея Ивановича Грибкова бывший крепостной крестьянин Петр Шмельков, жанровый бытописатель и график. И на долгие месяцы останавливался в его мастерской Алексей Кондратьевич Саврасов, товарищ и друг Грибкова. Сергей Иванович Саврасову был всегда рад, во всяком его состоянии жалел его, и ежели Алексей Кондратьич находился на стадии выхода из запоя, то вел его в баню, покупал чистое платье и начинал отрезвлять. В мастерской Грибкова Саврасовым было написано несколько работ, высоко оцененных художественными критиками. А две из них даже приобрел известный собиратель русского художественного искусства Павел Михайлович Третьяков для своей галереи, чему немало способствовал сам Сергей Иванович. Так вот, к этому-то душе-человеку и привел Алексей Кондратьевич Саврасов Сизифа.

– Знакомься, Сергей Иванович, – немного театрально произнес он, представляя своего нового товарища и стараясь казаться не сильно пьяным, чего Грибков не выносил на дух. – Это – Сизиф. Наш брат, художник. И ему тоже, как и мне, негде жить…

– Кажется, я вас помню по училищу… Как, простите, вас зовут? – спросил Сергей Иванович.

– Константин Власьевич Костолевский, – ответил Сизиф.

– Он не так давно из каталажки вышел, – протянул Саврасов. – И жить негде, понимаешь…

– Да? – с интересом посмотрел на Костолевского Сергей Иванович. – Вы сидели в тюрьме?

– Сидел, – просто ответил Сизиф.

– И сколько, позвольте полюбопытствовать?

– Годочков-то? – спросил Сизиф.

– Да, – ответил Грибков.

– Сначала два года восемь месяцев, а затем влепили еще шестерик на аркане, – посмотрел в пол Сизиф.

– Что значит «на аркане»? – продолжал любопытствовать Сергей Иванович. Ибо для тех, кто не сиживал в тюрьмах и не чалился на каторге, сия тема являлась почти всегда привлекательной. Ведь неизвестное завсегда манит…

– По приговору суда. А еще у нас говорят – не в тюрьме, а на киче, или у хозяина, – хмуро добавил Сизиф.

– Ну, и как там… у хозяина?

– Хреновато, – ответил бывший арестант Костолевский. – Попадать не советую.

– Я, знаете ли, покуда в тюрьму не собираюсь, – ухмыльнулся Грибков. – Не за что.

– Я тоже, сударь, не собирался…

– Понял, – пристально глянул поверх очков на Сизифа Сергей Иванович. – Располагайтесь тут покуда. Ты, Алексей Кондратьич, покажи здесь все Константину Власьевичу, расскажи. – Грибков снова глянул поверх очков на Сизифа. – А я велю ужин вам приготовить…

Так Сизиф остался у Грибкова. Хороший был мужик Сергей Иванович, правильный. И уж точно не жлоб. На киче жлобов ужас как не любили. Почти как фараонов или стукачей. Ведь что помогает выжить на кичеване? Взаимовыручка. Сегодня ты с товарищем куском хлеба поделился, а завтра товарищ тебя папиросочкой угостит. Без этого – никак. Кранты без этого, одним словом.

Когда Сизиф не пил, то расписывал трактиры и кабаки. Перетирал вместе с учениками Грибкова краски, а то позировал им натурщиком. Тоже какая-то денежка… Иногда помогал Сергею Ивановичу расписывать стены и купола в церквах. Даже написал пару пейзажей, подле одного из которых долго и в большой задумчивости стоял Грибков. И потом отошел с печалью в глазах. Это был пейзаж «Гроза в лесу». Наверное, следовало бы назвать картину «Гроза в чаще», поскольку в пейзаже была изображена мрачная, нехоженая лесная чаща, где не ступала нога человека. Воздуха в картине было столь мало, а заросли чащи столь переплелись сырыми ветвями деревьев, листьями кустов и высокой травы, что пройти здесь зверю или человеку было попросту немыслимо. От изображенного на картине веяло такой всепроникающей влажностью и явной духотой, что становилось трудно дышать. Ни единый порыв ветра, обычно сопровождающий грозу, не проникал в эти нехоженые чащобы. Жизнь здесь как бы замерла. И лишь в высоких кронах деревьев, подсвеченных вспышками молний, чувствовались какая-то жизнь и движение…

А потом Сизифу подфартило. Совсем недавно, всего-то шесть недель назад. Какой-то заезжий фраер – похоже, из провинциального губернского города – заказал ему копию тициановской картины «Портрет Карла V». Той, на которой король изображен в латах. И посулил двести рублей, если картина будет скопирована в точности. То есть в стиле и манере тициановского письма.

– Мне надо, чтобы ее невозможно было отличить от подлинной даже знатоку живописи эпохи Возрождения, – серьезно заявил заказчик, выказывая некоторые знания в истории и культуре. – Только в том случае, сударь, вы получите означенный гонорар.