Смотритель. Стихотворения 2010—2016 гг. - Александр Петрушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сергею Ивкину
…глухонемая Кондакова Ира
Она живёт на Малышева/Мира,
а я живу на Мира 38,
второй этаж, квартира 28.
(Андрей Санников, Глухонемая техничка I)
Пока сдаёшься ты, «пока-пока»произноси в одежде праотцовской,пропитанной бензином и водой,что тоже нефть в ошкуренном Свердловске.Пока сдаёшься ты, находишь их,своих двоих и будущих, младенцев,хватаешь Интернетом их языкно вряд ли понимаешь – как чеченцев.Пока сдаёшь наверх алавердысвои водой замотанные ноги —ни много и ни мало – все портызабиты битами излишними. Урокииди учи, пока длинней пока,чем голос электрички удалённой,вдыхай жлобьё вокруг, и темнотаих скроет в этой массе оживленной,где каждый как Георгий Ивановждёт растворенья в мудаках и стервах.Вот ты идёшь, вот ты идёшь втроём,но богу это всё не интересно
пока сдаёшься ты, когда покаизнашиваешь в тёплую одежду,и ангел нам дыхание в бокавещает с Мира номер под надежду[читай – целует в губы гопоту].На то дана нам речь, чтоб мы сдавались,чтоб пили нефть и спирт, за в пустотузабитый гвоздь своей любви держались —пока стоит твой [гладкий, как Е-бург]цыганский праотец, что неизвестен в общем,совсем неузнаваем в чернотесочащейся из дерновой и общейгостиницы – казённой, костяной,плывущей вдоль Исети мутной. Прощеказалось бы молчать – за божешмойполучишь номерной Челябинск в почки,получишь мудаков или стервоз,получишь замороженные ноги —Мересьев-Жора-нафиг-Ивановот роз своих перебирает логин,
пароли набирает на виске,накручивает мясо нам на кости —зачем он, как отец, стоит везде?за что у нас прощения он просит?Забитый как оболтус в пустоту,он говорит в ошкуренном Свердловскепро ангелов, вмещённых в гопоту,про Мира (два? – не вспомню – сорок восемь?)якшается со всякой татарвой,оторвою и головой на блюде —пока сдаёмся мы внаём, покацелует гопота [живых] нас в губы —твой пращур ненавидимый, в тебев квадрате умножаясь, входит в штопори мясо ангелов висит на потолке,стихи читает, ничего не просит.(07/12)
[Летящий пёс]
СТИХОТВОРЕНИЕ ДЛЯ СТАРШЕЙ ДОЧЕРИ
Проговориться с этим [на огнесидящим] псом – заморенным, ленивым,скрипящим словом: а) откроешь дверьб) утром просыпаешься не с дивой,не с девой в) лопочешь на своейпифагорейской олбани в оправец) слушаешь, как сторож долбит в смертьстеклянную железкой д) он вправесегодня проживать её со мной —е) сомневаться в ней, как в речи. Слушайвсегдашний [захромавший в цифре] год.Проговорился всё ж, урод? – задушиттебя/меня язык родной страны —порхай среди цветов, обозначений, званий,летящий пёс – глазей со стороны,как стороны текут из тёмных зданий,
как немота уходит через руки,как суки, здесь выстраивая адлогарифмический [как хромосомы жуткий]царапают глаза, сто лет наградне требуя, как зацветут жасмины[в соцветии у каждого спит пёс —две головы которого в режимепортвейного Харона]. Как вопрос —так в нас щенок со стороны Аидазаглядывает, и его слюнусо лба стираешь ластиком дебильным.Обняв его огромную страну,
проговоривши мёртвым языком —я тридцать два часа сидел в конверте[в последней номерной Караганде]и наблюдал, как пёс рисует петли,царапает над огородом смерть,что проросла за стрёмное наречье,как дочь моя шестнадцать лет назад,чтоб всё простить однажды, изувечив.Чтоб всё понять, однажды не простив,резиновые реки поднебеснойплывут сквозь пса, раскрыв больные ртыот этой ереси (не потому что честной —а потому что спит ещё Харони потому что стук пифагорейскийнесёт на ржавой палочке Орфейи учит пса портвейном здесь) [в Копейске]
стучаться в тьму то лапой, то крыламина сто семнадцать метров в высоту,и всё испить холодными глазамии выблевать однажды в пустоту,и выблевать свой шерстяной, как коконоткрывшийся, как неродную речь,пифагорейский, сказанный, смолчавшийи полететь от дочери за дверь.За Пушкина [уральского кретина],за всё молчание меж дочерью и мнойпростив меня, скрипит в щенке дрезинаи гонит под урановой дугой.(19/07/12)
«Вот ведь какие дела: чем длиннее душа …»
Вот ведь какие дела: чем длиннее душа —тем укороченней голос – на грани монетысвет заигрался – на смерть загалделся, глуша,нас пескарей прижимая ко дну, не взимая анкеты.
Время, собрав эти речи, уйти из водыследом за лесой, сечением света из суши.Из глухоты в нас врожденной – как божий глядитсмертный посланник – он эту травинку обрушит.
На берегах одинокий со снастью стоит —смотрит, как свет говорит и по небу проходитв этой росинке – и теплой полынью испитв каждом прозрачном и самом прекрасном уроде.
Шевелит губой, как кобыла домой приходя,тычется в руки хозяйские с рыбной заначкою кислой,смотрит сквозь воздух и видит, как смерть (не моя-не моя),между рукою и Богом затихнув, на время подвисла.(27/06/12)
«В крещенских числах этого января…»
В крещенских числах этого января(брат мой простит, поскольку в других закопан) —я проходил, по беглой воде шурша,как водомерка бежит, понимая, что скоро в коконвмёрзнет – лишь остановятся она иль вода,Та, что бежит навстречу (точней струится,Еще точнее дышит, вдыхая меня, когдапопытаюсь вглядеться-остановиться).
Мусорна речь нашей воды, и якропаю черновики на водице лапкой —скоро холодный Анбаш запрокинет менячерточкою над и – чтобы стала кратко,как водомерка, воспоминанье вод —выдох сбудется – над январём светиться —выжнет гнездовье для инородца – кроттам, под землёй и илом, мне загорится.
А никакая теперь иордань – где дым,и выдох один гуляет – теперь без тела —правильное крещенье – и я, как сыноткрываю глаза и вижу: поспешно слепо —с той стороны снигири за водой летятносят её ледышки под клювом с Богомв крещенские даты бесчисленного января,зная, что и вода обратится домом.(01/12)
«Не понимаю нашей поздней речи…»
Не понимаю нашей поздней речи,чирика-чика в мехе рукавов,трещащего иголкой в нервном смехе,как тик, забывших нас учеников.
Так пусто в доме, что гудит конфорка,как стая, растревоженных тьмой, пчёлприщурится, приняв обличье волкаи мех словесный, словно кофта жолт.
Не понимая всякой связной речи —склоняется к нам и целует в лобхолодный ангел и из голенищалёд чаячный за шиворот кладёт.
Так пусто в этом доме, что за светомпора вещам звериным говоритьи собираются вокруг не (много) незнакомых,Чтоб на троих мою же смерть распить,
и разминают меж ладоней птицу,трещащую на нитке из любвии пишем мы, себя не понимая, литера-дуру разделив на три.
«Сидит обманкой в поплавке…»
Сидит обманкой в поплавкекузнечик нашей бытовухи —поклёвка ходит налегкеи лижет спирту руки,
и рыбы светят из-под водмохнатым светом глаза,везут стихи во мгле подводживых три водолаза,
сидят в прозрачной немотев каком-нибудь Тагиле,ладонью водят по водев неслышимом здесь стиле
в услышимом и там и здеськузнечике пропащем.Сидит обманкой в поплавке,что умирать не страшно,
что если бог какой-то есть —то снег к Тагилу жмётся(от холода его слепой)в собачьи стаи бьётся.
Там – говорящий поплавокменя обманкой лечит:чем ближе смерть – плотнее бог,чем наст – прозрачней речи
[Деревянный вертолёт]
взаимно тихо говоритиз досок сбитая зима:ты не умрёшь с тоски [с тоскине сходят] не взойдя с умаи всходы у дурных времёнкак входы в торфяные мглыоткрыты пальцами собакпещерных – до земли голы
и деревянный вертолётбормочет дым из глубиныгорит по тихому как лёдиз нефтяного дна водыно не взаимны голосаиз досок сбитая зимавыгуливает смерть своюи лает будто снег в санях
ей деревянный вертолётлетящий от зимы на светпотрескавшимся языкомкровавый слизывает следс лопаты лижет свой языккак пёс дурея от кровидо крови [разодрав животземной у жестяной воды](2013)
[Собачья голова]