Матрос с Гибралтара - Маргерит Дюрас

– Там с одной стороны море, а с другой речка. Когда на море поднимаются чересчур большие волны, или делается жарко невмоготу, или просто охота поменять обстановку, идешь купаться на речку. Там всегда прохладно. А гостиница, она аккурат на самом берегу речки.

Он рассказывал мне об этой речке, о гостинице, о горах, что окружают со всех сторон долину, о подводной рыбалке.

– Это даже представить себе невозможно, если ни разу не попробовал. В первый раз страшно, а потом уже не можешь без этого обойтись. А уж как там красиво, цвета необыкновенные, а рыбины проплывают прямо у тебя под брюхом. И такая тишина, такой покой, просто не передать словами.

Он рассказывал мне про сельские танцы и праздники, про фрукты, лимоны величиной с апельсин, которыми славятся эти края.

Мы добрались до Сан-Романо, что в долине Арно. Небо сделалось медно-красным. На дороге солнца уже не было, теперь оно лишь изредка показывалось над вершинами холмов. Они, от подножия до самых вершин, были засажены оливковыми деревьями. Дома были красивы, совсем того же цвета, что и земля. Возле каждого, даже самого маленького, возвышался кипарис. От всего пейзажа веяло каким-то душераздирающим покоем.

– А вы сами из этих краев, из Тосканы? – поинтересовался я.

– Да, родился здесь, в долине, – ответил он, – только не по эту сторону от Флоренции, а по другую. Правда, теперь все семейство поселилось в Рокке. Мой отец, он любит море.

Солнце скрылось за холмами, и теперь долина освещалась только светом, идущим от Арно. Это оказалась совсем небольшая речка. Спокойная, блестящая гладь, частые плавные изгибы и зеленый цвет воды делали ее похожей на какого-то сонного зверька. Удобно устроившись меж суровых на вид, отвесных берегов, она блаженно несла вперед свои воды.

– Какой он красивый, Арно, – проговорил я. Сам не заметив, он стал называть меня на «ты».

– А ты, – спросил он, – сам-то где работаешь?

– В Министерстве колоний, – ответил я. – Отдел актов гражданского состояния.

– И что, нравится тебе это, такая работа?

– Жуть, – ответил я.

– И чем же ты там занимаешься?

– Переписываю свидетельства о рождении и смерти.

– Понятно, – заметил он. – И давно ты там?

– Восемь лет.

– А вот я, – проговорил он после паузы, – я бы не смог.

– Верно, – согласился я, – ты бы не смог.

– Хотя, – добавил он, – каменщиком тоже несладко, зимой тебе холодно, летом жарко. Но все время переписывать, нет, я бы ни за что не смог. Есть которые могут, ведь надо же кому-то, а вот я нет, я бы не смог.

– Вот и я тоже не могу, – заметил я.

– И все-таки делаешь?

– Делаю. Поначалу мне казалось, помру от этого, но все равно делаю, представляешь, каково это?

– Ты что, и сейчас так думаешь?

– Что от этого можно помереть? Да, но только уже не я, а кто-то другой.

– Представляю, какая жуть, все время только и делать, что переписывать и переписывать… – медленно, с расстановкой заметил он.

– Кошмарная жуть, – согласился я. Конечно, я признался в этом немного шутливым тоном. Можно было предположить, что либо на самом деле это не такой уж кошмар, либо просто такая уж у меня манера говорить о себе и своей жизни.

– Работа – это важно, – заметил он. – Делать что попало, нет, так не годится.

– Но ведь должен же кто-то это делать, – возразил я, – тогда почему бы не я?

– Да нет, – усомнился он, – я не согласен, а почему именно ты?

– Да я пытался подыскать что-нибудь другое, так и не нашел.

– Бывает, – заметил он, – что лучше уж подохнуть с голоду, чем такое… Вот я на твоем месте лучше уж подох бы с голоду.

– Знаешь, вечно боишься, как бы не потерять работу. И потом, еще почему-то стыдно, даже сам не пойму почему.

– И все же есть на свете такие вещи, которые стыдней делать, чем не делать.

– Я мечтал стать велогонщиком, путешественником, всякие такие немыслимые штуки. А кончилось тем, что поступил в Министерство колоний. Мой отец служил в колониях, так что мне это было нетрудно. Первый год даже не верилось, думал, это просто какое-то недоразумение, шутка, что ли, на второй только и твердишь себе, нет, так дальше дело не пойдет, а потом наступает третий год, и вот, сам видишь…

Он был явно доволен, что я начал говорить о себе.

– Вот во время войны, – продолжил я, – вот когда я был счастлив. Я был в телеграфной роте. Научился лазать по столбам, это дело опасное, того и гляди током дернет или свалишься, но все равно я был счастлив. По выходным не мог остановиться, лазал по деревьям.

Мы оба засмеялись.

– Однажды нам пришлось срочно сматываться, а я как раз был на самой верхушке телеграфного столба, привязанный. Все ушли без меня, но не в ту сторону, куда надо. Спустился – кругом ни души.

Ну я и пошел один, зато туда, куда надо. Мне повезло.

Он от души рассмеялся.

– Да, война есть война, но бывает и на войне тоже весело. А потом, – немного помолчав, спросил он, – во время Сопротивления?

– Был в Виши, вместе с министерством.

Он молчал, будто это требовало дополнительных пояснений.

– Делал фальшивые акты гражданского состояния для евреев, которые скрывались от фашистов, в основном, сам понимаешь, это были свидетельства о смерти.

– Ну да, понятное дело… И что, тебе ни разу не надоело?

– Нет, ни разу. Правда, после войны за то, что я три года пробыл в Виши, меня понизили в должности.

– И эти твои евреи, ты что, так никогда и не узнал, помогли им твои бумаги?

– Да я вообще ни одного из них и в глаза-то не видел, – со смехом признался я.

– Ну и дела… И что, так и живешь?

Он снова покосился в мою сторону. Будто заподозрил, уж не вру ли я ненароком.

– По правде сказать, не так уж я и искал. Пусть меня и понизили в должности, я ведь все равно остался в том же Отделе актов гражданского состояния, так что…

– Да нет, быть того не может, – снова повторил он.

Он явно мне не верил.

– Правда-правда, – заверил я его, потом улыбнулся, – ну, скажи, какой мне смысл тебе врать?

– Да нет, я верю, – сдался он наконец. Я рассмеялся.

– Вообще-то я часто вру. Но не сегодня. Случаются и у меня такие дни.

– А кто не врет, все врут, – немного замявшись, заметил он.

– Я вру всем подряд – ей, своим начальникам. Привык у себя на службе, потому что часто опаздываю. Не могу же я им сказать, что меня тошнит от этой работы, вот и придумал, будто у меня больная печень.

Он рассмеялся, но не очень искренне.

– Ну, это, – возразил он, – разве это вранье…

– Надо же иногда о чем-то поговорить, без этого нельзя, о чем-то говорить все равно надо. Так вот, печень – это моя излюбленная тема, можно сказать, мой конек, о ней я говорю лучше всего, и дня не проходит, чтобы я не описывал, какие злые шутки она со мной играет. У нас в министерстве вместо того чтобы поздороваться, меня спрашивают: «Ну, как там твоя печенка?»