Сбить на взлете - Илья Бриз

Проснулись рано, на самой зорьке, быстро позавтракали с холодным чаем, ополоснули мордахи в ручье и двинули к дому. Через час нарвались на большую колонну немцев. Сначала впереди проехали громко тарахтящие мотоциклы с люльками, на которых стояли пулеметы. Дырчатые кожухи длинных стволов торчали в стороны, словно черные оглобли. Потом запылили большие тупоносые грузовики со свернутыми брезентовыми тентами кузовов, набитые веселыми солдатами. К последним грузовикам были прицеплены пушки с надетыми на набалдашники чехлами. Дальше враги стали попадаться чаще. Кто на отдельных машинах, но большинство на конных повозках фабричной выделки с обрезиненными колесами. Все довольные, жизнерадостные, зачастую орущие песни на своем лающем языке. Глаза б мои не видели…

На нас с Серегой, бредущих по краю дороги, никто внимания не обращал, только иногда приветственно помахивали руками. Когда солнце поднялось высоко, увидели впереди на обочине легковушку с колесами на блестящих спицах. Подошли ближе и разглядели пару солдат, разогревающих на костре консервы и немолодого офицера с витым блестящим шнуром на погоне, сидящего рядом на складном табурете. Мы хотели пройти мимо, но немец подозвал и что-то долго назидательно говорил, иногда улыбаясь. Ни я, ни Серега ничего не поняли — моя мама учила нас в школе французскому, который сама знала очень хорошо. Офицер покровительственно улыбнулся, достал из стоящего рядом портфеля желтой кожи маленькую длинную упаковку и протянул малому. Сережка брать не хотел, но после моего тычка локтем — ну его, еще обидится и накостыляет — неуверенно взял. Это оказалась шоколадка. Отошли за поворот — лесная дорога иногда петляла — Серега достал и нетерпеливо разорвал яркую обертку. Под ней в почти прозрачной кальке была длинная плитка, разделенная на прямоугольники надрезами. Шоколад оказался приторно сладким, но мы съели его очень быстро. Малый облизал свои пухлые как у девчонки губы и, впервые за день изобразив нечто похожее на улыбку, признался: «А ничего так».

К повороту на местечко подошли уже ближе к вечеру и, не сговариваясь, побежали. Из-за леса тянулись струйки черного дыма, несло гарью и копотью. Повернули за деревья и встали. Аэродрома, можно сказать, не было. Взлетное поле испятнано многочисленными воронками, на стоянках дотлевали остовы самолетов. Много разрушенных капониров. На месте казарм валялись кучи чадящих раскиданных бревен.

— Как же это? — поникнув, протянул Серега.

— Война, — глупо ответил я, угрюмо наблюдая за жителями, закапывающими большую яму у самого леса. Из-под земли еще были видны чьи-то руки и торчащая вкось сломанная нога в красноармейском ботинке. На фоне буро-черной запекшейся крови белая кость смотрелась как-то неестественно. Рядом с ямой надсмотрщиками стояла пара немецких солдат с винтовками и поторапливала людей: «Шнель-шнель». И еще был запах. Какой-то приторно-сладковатый дух тления. Чем-то похожий на вонь от случайно раздавленной грузовиком в прошлом году кошки. Только здесь были мертвые люди. Много… Малый смотрел, а меня начало выворачивать. Прислонился к стволу растущей на опушке лиственницы и долго травил коричневую слизь. Шоколадка?

В нашем домике было пусто, только явные следы торопливых сборов. Но и папин тревожный чемоданчик, и две мамины сумки — маленькая с документами и большая с вещами — стояли у самой двери в общей комнате. Я сунулся в свой закуток — на кровати сидор с моими шмотками. В небольшой спальне родителей распахнутый шкаф с вывернутой на постель одеждой. Зачем-то покопался в меньшей сумочке. Тут был мамин паспорт, мой комсомольский билет и свидетельство о рождении, какая-то старая грамота, другие бумаги — толстенная такая пачка. Некоторые совсем старые с «ятями».

Пошел к деду Моте выяснять, что здесь было. Шавки, которая всегда меня облаивала, на дворе почему-то не было. Кривоватая конура была пустой с валяющейся сверху веревкой и самодельным кожаным ошейником. В доме баба Соня пришивала к дедовой рубахе желтую тряпицу. Увидела меня, бросила все и всплеснула руками:

— Коленька, сиротинушка, живой! А мы уж думали…

Это с чего вдруг я сиротинушка?

Она бросила все на лавку, не обратив внимания на свалившуюся на пол рубаху, подскочила, уткнулась носом в мое плечо, обняла и заревела. Я гладил ее по седой голове — платок сполз на спину — и ничего не понимал. И чего талдычит о каком-то сиротстве? О чем это она?

Сбивчиво, утирая уголком своего привычного головного убора все время текущие слезы, начала рассказывать о вчерашней бомбежке. Что-то о тысячах самолетов с крестами, с самого утра со страшным ревом падающих как коршуны на аэродром, о громадных взрывах, о дьявольском огне и клубах все заполонившего черного дыма. Бабка все время сбивалась на свой идиш — в местечке большинство говорило на нем — и мне приходилось ее переспрашивать. Кое-как понял, что немцы воскресным утром бомбили аэродром. А через пару часов прилетели опять. Вот во время второй бомбежки родителей и накрыло одной бомбой. Как это? И маму, и папу?! Дошло до меня не сразу…

Пришел в себя много позже. Сижу на лавке с ногами и обнимаю колени. Дед Мотя что-то выговаривает жене. Потом сунул мне в руки большую кружку — вода была мутной и горькой, и почему-то обжигала горло…

Голова трещала, а во рту был жуткий привкус сивухи с сильной сухостью. Раскрыл глаза и долго смотрел на потолок — побелка была вся в мелких трещинках. Потом все-таки сел и увидел на столе большой кувшин, накрытый чистой тряпицей. И пустую железную чашку с отбитой у края эмалью. Кое-как дотопал до стола — шатало, как на пароходе во время экскурсии в прошлом году — и напился прямо из кувшина. Стало легче, но очень захотелось за угол. Осмотрелся, сообразил, где нахожусь и побрел на двор. К отхожему месту уже бежал. Только на обратном пути вспомнил вчерашнее. Чего баба Соня несла? Вон же на аэродроме кто-то самолетный мотор гоняет. Что я М-105П, который на Яке стоит, по звуку не узнаю?

Дед Мотя, ввалившийся в калитку с моим сидором в руке, большим узлом на плече — я с удивлением узнал мамин любимый гобелен, доставшийся ей от родственников — и с желтой шестиугольной звездой, нашитой на рубаху, заставил споткнуться.

— Проснулся, малец? Солнышко давно за полдень перевалило, а ты все спишь. Эк тебя шатает. Иди в хату, там поговорим.

Я что, почти сутки дрых?!

Рассказывал старик долго. И про воскресные бомбежки, и про то, как оставшиеся в живых летчики при первых слухах о немецких танках — от границы на взмыленной кобыле примчался красноармеец с известием, что его стрелковый полк «намотали на гусеницы» — улетели на оставшихся целыми самолетах. Остальные красноармейцы и командиры, забрав всех лошадей и телеги в местечке, следом. Танки действительно появились ближе к вечеру — четыре штуки с плоской пулеметной башенкой, смещенной вправо. Маленькая колонна прошла дальше на восток, не останавливаясь. А потом приехали другие оккупанты на повозках и обычной двуколке с немцем-управляющим бывшего пана и начали наводить свой порядок.

— Орднунг это у них называется, — пояснил дед. — Сорвали на сельсовете флаг и свой, тоже красный, но с черной свастикой в белом круге понавешивали. Приказали, — прогундосил копируя: — Всем лицам еврейской национальности желтые звезды на одежу нашить, — указал на свою грудь. — Кобыздоха мово пристрелили, — тяжело вздохнул, но глаза были абсолютно сухими, — вчерась заставили убитых ваших таскать и закапывать, а сегодня ямы на аэрдроме ровнять. Туды машина с их механиками пришла. Повыкатывали из целых капониров справные самолеты, гоняли полдня моторы, что-то проверяли. Говорят, завтра угонют. А тебе, паря, уходить надо. Прознают, что ты сын главного красного командира — плохо будет. Дружбана твово Серегу с матерью кто-то сдал, — опустил голову, принимая вину односельчан на себя, — уже забрали и куда-то повезли.

— Куда? — вскинулся я.

Дед Мотя только плечами пожал и деловито продолжил:

— Я в ваш дом забежал, порылся трошки. Ты уж прости, что без спросу. Вещички твои прихватил, — он указал на мой солдатский вещмешок, презентованный когда-то техником Елизарычем, — в документах, — ударение было на «У», — пошукал малость. Твое свидетельство и партейную книженцию, — так дед комсомольский билет назвал, — приложил к тряпкам, — опять ткнул рукой в сидор. — Остальные бумаженции в промаслену бумагу во много слоев заверну и прикопаю под старой яблоней на заднем дворе, где собаку зарыл. Авось не догадаются под гнилыми костями сыскивать. А счас тебе подзаправиться надо как следует — когда еще драпанувшую армию нагонишь.

Это «драпанувшую» резануло по ушам, но говорить я ничего не стал. Увы, но старый еврей был прав. И о погибших родителях дипломатично напоминать мне не стал. Лучшие наши вещи себе прибрал? Ну, а куда я с ними попрусь?