Самодурка - Елена Ткач

— Удовольствие… — она сонно зашептала, едва шевеля горячими губами. А что для меня удовольствие? А?! Ну конечно! Танцевать «Шопениану». В её призрачной безупречности как будто бы лес цветет… Лес! Ой, как это хорошо…

Но губы хотели молчать, и она додумала эту мысль уже не вслух — про себя.

«Конечно, классика — совсем другое сознание. Наше совсем больное, а там… Отголоски какой-то иной гармонии и ясности. Строгой, спокойной… да. Может быть, танец поможет мне? Что ж такое во мне так ноет, тревожит? Пока не очень-то понимаю. Но оно манит… так манит… да! Как в сказке: „Пойди туда — не знаю, куда…“»

И она заснула.

И приснившийся сон был странен. Неясен. Пребывая в ином бытии — в пространстве сна — она вся горела и хотела кричать — ей было страшно. Она хотела заставить себя проснуться, выйти из сонного колдовского пространства, но не могла. Что-то останавливало и влекло досмотреть, вернее дожить сон до конца…

Перед нею был глубокий провал и лестница. Ведущая вниз. У неё были круглые отполированные металлические перила. А у Нади в руках — матерчатая сумка с двумя ручками, и в этой сумке лежал младенец — девочка, запеленутая туго-натуго. Ее крохотная головка была стянута плотным белоснежным полотном. Как мумия! Но она была живая. А личико — таких лиц у младенцев не бывает — как будто сама воплощенная одухотворенность, и во взгляде — сиянье Небес. Будто это они, несказанные, глядели на Надю глазами этой девочки. Надя знала — ей нужно спуститься вниз. Одной рукой держась за перила, а в другой неся сумку с младенцем, она стала осторожно спускаться. И вдруг сумка выскальзывает из рук. Падает! Там, внизу — какие-то девушки в белом, они поднимают ребенка и протягивают Наде. В ужасе, в панике она старается поскорее спуститься. Все в ней как будто переворачивается, точно вдруг ожило в душе что-то важное, спавшее в ней всю жизнь… А снизу на неё глядит любящее — Надя запомнила — удивительно любящее лицо этой девочки! И вот расстояние между ними все меньше… меньше… Надя только успела подумать: «У неё головка плотно обернута — значит все хорошо, она не разбилась и будет жива!» И глядит, глядит на неё страдальчески-одухотворенное это лицо, как бы взрослое и младенческое одновременно… лицо, которое словно сама Любовь… Тут все смешалось.

— Господи, что же это? — всхлипнула Надя, проснувшись. Одним махом откинула со лба спутавшиеся волосы и сжала виски.

— О-о-о-ххх…

Глубоко вздохнула и помотала головой, пытаясь сбросить остатки сна.

Огляделась.

Шлейка Лариона была аккуратно обрезана.

Кот исчез.

2

… И качается, и мается, и рвется вперед вагон, обреченный двигаться по заданному пути — две стальные путеводные нити, ведущие в неизвестность, притягивают и держат, не дают оторваться в иной простор — шальной, вольный, и промчаться над заснеженным полем, и пересечь кособокий наст тихого сельского проселка, и взлететь, и провалиться в упругую хвойную зелень… и притаиться там. Отдышаться, затихнуть в тайной детской радости недозволенного побега.

… И горит, и колышется, сбивается с ритма Надино сердце — она заметалась по вагону и, позабыв о приличиях, дергала двери купе, заглядывая внутрь. С исчезновением Лариона душа её словно бы воспламенилась и, закричав в этом пламени резкой боли, так и застыла, занемела, словно бы звук набата длился в ней, не угасая, не прерываясь мерной чередой ударов, это замерло в Надином сердце смятение.

И дело было даже не столько в пропаже кота! Надя чутьем угадывала жизнь споткнулась, что-то в ней ухнуло в липкую вязкую бездну, которая просто так, без выкупа не отпустит… И может быть сама жизнь её станет той платой, которая окажется залогом освобождения.

И позволять себе думать так, дать волю недобрым предчувствиям было глупо, бездарно, безосновательно. Но она знала — все будет именно так! Жизнь её сошла с круга. И пытаться убеждать себя в чем-то ином — все равно что пытаться сыграть спектакль в декорациях, которые рабочие уже убрали со сцены.

Да, да, — прервав на миг свой бег по вагону, подумала она, — не надо было мне соглашаться на эту поездку — знала ведь, что нехорошее что-то рядом. И картина со стены вдруг упала перед самым отъездом, и этот странный звук полуночный… нет, не в полуночи, а где-то около часу… Будто кто-то хрипит и булькает. Под потолком в углу. Дня три или четыре подряд — не помню. Никогда ничего подобного не слыхала! Я тогда ещё подумала: ох, как же это нехорошо, ох, Надька! А теперь уж ясно — кажется мы с тобой влипли. Что поделаешь, попробуем со всем разобраться. Только нельзя спешить, нельзя! А вот ждать и терпеть ты, милая, как раз не умеешь. Ну, хватит канючить, надо Лариона спасать.

В тамбуре — она видела через замызганное окно — курил коротко стриженный парень. И в коридоре стоял какой-то — низкорослый детина с лицом, которое было только видимость человеческого лика — лика не было — к окну оборотилось лишенное выражения, но вполне осязаемое материальное тело, обозначенное кожей, щетиной, прорезями для глаз, да выпуклостями носа и подбородка.

К кому подойти… к этому? Нет, к тому!

Надя в тамбуре.

Молодой человек, вы не видели, случайно, кота? Короткошерстный такой, с шоколадной мордочкой… Не проходил мимо вас кто с котом?

— С котом? Вроде бы, проходил мужчина. Да, точно, был мужик с котом из рюкзака голова котяры торчала. Усатый такой!

— Мужчина?

— Нет, кот! А мужик — он бородатый был, но без усов.

— А куда он пошел?

— Да, вроде туда! — парень махнул рукой по направлению хода поезда. Сейчас станция будет. Он, мужик этот, похоже, сходить собирался — с вещами был.

— Спасибо!

Надя кинулась к своему купе, выхватила из убежища чемодан, рванула пакет, накинула, не застегивая, свою шубку, напялила кое-как шапку, не смогла отыскать платок — махнула рукой и бросилась к выходу. Там уже маячила проводница.

Поезд, сотрясаясь в ознобе, замедлял ход.

И в этом дерганом рваном ритме на столике пустого купе перекатывались брошенные огурчики, а на полу под Надиной полкой съежился позабытый пуховый платок.

Выпрыгнула на перрон. Мелькнуло: «Стой, что ты делаешь!»

Но было поздно — выбор сделан.

Впереди — скособоченное здание вокзала, похожее на старую драную канарейку, — такое же желтое и нахохленное. Темень. Мороз. Едва угадываются облупленные коренастые буквы на фронтоне: Е Н А У Л.

«Это он! Точно он — Алексей — говорил же, что кота украдет. И ехал до Енаула. А дальше куда — ведь называл он станцию свою конечную — вспоминай! На „Р“ какая-то станция…»

Надька, соберись!

Влетела к дежурному по вокзалу.

Можно я оставлю у вас свой чемодан? Ненадолго? У меня украли кота. Спасибо! Скажите, есть здесь поблизости какая-нибудь станция на букву «Р»? Роздань? Правильно! Вспомнила… А электричка туда когда будет? Сейчас?! Да, поняла, со второго пути. Спасибо, я скоро вернусь.

Как там у Цветаевой: «Ты погоня, но я есмь бег!» Теперь — бег! Через пешеходный мост над перроном на второй путь — благословенна балетная закалка! Только рвутся вразлет шкурки бывших енотов, да сверкают в свете двух фонарей серебристые пряжки сапог…

— Вперед, мой маленький! — выдохнула в морозную фиолетовую темень. Держись и ничего не бойся!

И вот уж стукнули за спиной двери электрички.

Глухомань. Беда. Полнолуние.

— Что ты так глядишь на меня? — шепнула Надя луне. — Что ты со мной сделать хочешь? Не ворожи, не гляди, — ишь, уставилась! У меня есть талисман от твоей ворожбы — у меня солнце в глазах! Так одна гадалка сказала: «У тебя солнечные глаза!» Вот!

И едва она отвела взгляд от страшноватого светящегося лунного круга, электричка тронулась.

Надо пройти вперед по вагонам, — решила она, — я ведь в самом хвосте.

И пошла, заглядывая под лавки, под ноги, низко надвинув на глаза шапочку — авось, вор не узнает, не почует погони…

Прямая спина, твердый шаг. Руки в карманах. Дремлют по лавкам усталые работяги, к теплым домам увлекает их потертая шалая электричка.

И мне бы домой… сейчас бы… Ла-ри-о-о-он! — криком крикнула про себя и закусила губу.

Прекрати! Соберись! Выгляни в окно, погляди какая луна — это жуткий знак. Не до сантиментов… Да, это все не просто так — точно кто-то мне вопрос задает, кто-то поговорить со мной хочет… но кто? Что там было, в Москве, прямо перед отъездом, вспомни! Вспоминай, Надька, вспоминай: что так тревожит, что покоя не дает всю поездку? Как будто заноза какая в сознанье засела. А память не удержала — вытеснила это «что-то», точно уберечь меня хочет. Нет, милая, не годится так: себя беречь значит жизни бояться! А я не боюсь, — заклинала она себя, — и нечего себя беречь, слышишь! Я должна вспомнить что это было. Мне был знак послан какой-то важный…