Евгений Соколов - Серж Генсбур

За нарушения дисциплины я был отчислен из колледжа, и ветры занесли меня в Школу изящных искусств, где, несмотря на слабое знание основ высшей математики, я, после некоторых колебаний, сделал выбор в пользу архитектуры.

Здесь мне пришлось особенно тщательно следить за собой, поскольку аудитория была смешанная. Так что, если я и не исцелился, то, по крайней мере, выучился держать все под контролем; мастерская была расположена на седьмом этаже отдаленного крыла здания, и, взбираясь туда, я старался взрывать свои петарды на каждой ступеньке и, таким образом облегчившись, получал возможность удерживать газы в себе весь промежуток времени между уроками тригонометрии и живописи.

Я начал с рисунка углем и с раннего утра ставил свой мольберт возле Персея Челлини, не в силах отвести взгляда от перерезанного горла Медузы; в залах галереи бывало немноголюдно, и залпы, выпущенные мною в окружении гипса и бронзы, отдавались гулким эхом под стеклянной крышей – я был почти счастлив. Вскоре мне пришлось перейти к живым моделям, и я обратил свой холодный взор на женскую наготу, которая пока что не вызывала у меня никакого телесного отклика. Созерцание груды этой дряблой плоти, этих тел, то пухлых, то костлявых, бежеватых, рыжих и темных лобков, напоминавших равнобедренные треугольники, из острого угла которых иногда свешивался шнурок от гигиенической прокладки, вызвало во мне яростное и стойкое отвращение к женщинам, в то время как моя рука, приукрашивая увиденное, делала с него острые и исполненные страсти наброски, на которых я, вернувшись домой, расписывался тонкой струйкой спермы; эти изнурительные автографы в конце концов привели меня в пригород, к дешевой проститутке Розе, Агате, Анжелике – имя происходило от названия растения или цветка или камня, не суть важно, – она взяла мою плоть губами, но в этот момент я пернул так мощно, что несчастная спрятала голову под простыню, как делают обычно во время прочищающей дыхательные пути ингаляции, и, усыпленная моим хлороформом, тихо сползла на пол.

В живописи я довольно быстро достиг значительного мастерства, хотя и не поднялся до тех высот, которые покорил в искусстве портить воздух; но я был поглощен моими занятиями до такой степени, что, сжав зубы и стиснув ягодицы, стоял перед мольбертом пока меня не начинал колотить озноб, и уж тогда пулей вылетал из мастерской в холодные, неотапливаемые коридоры, где оглушительными очередями выпускал из себя эти чертовы газы.

К своим наставникам я относился без пиетета, хотя в мире искусства они были довольно известны благодаря своим работам: ни нео-классицизм одних, ни замшелый модернизм других не вызывали во мне отклика; кроме того, мне претила общепринятая манера обращаться к ним со словом «мэтр» (слово maitre имеет несколько значений, в т. ч. «учитель» и «хозяин» – прим. перев. ), как будто на дворе 17 век и мы на рабовладельческих плантациях. Чувство благодарности за то, что они приобщили меня к этому благородному искусству, пришло ко мне значительно позже.

В то время, чтобы выработать собственные критерии, я часто посещал музеи, где, торопливо пробежав мимо Джоконды, чья гнусная ухмылка наводила меня на мысль, что она – уж не знаю каким хитрым способом – прознала о моем физическом недостатке, я останавливался возле Святого Себастьяна Мантеньи и погружался в созерцание. Дождавшись момента, когда служители отойдут подальше, я запускал свой мопед и, умиротворенно спуская дурной воздух, восхищенно любовался точностью рисунка, гармоничным сочетанием колонн и стрельчатых арок, а также необычайной мягкостью колорита, усиливающего ощущение предсмертной тоски мученика.

До сих пор мне удавалось без особых хлопот сохранять между собой и окружающими угрюмую дистанцию, но тут, к несчастью, подоспел момент призываться в армию. Медкомиссию я прошел под шумный аккомпанемент собственных выхлопов, однако мой физический недостаток был воспринят врачами как попытка уклониться от исполнения воинского долга, по каковой причине я был направлен прямиком в штрафную роту; и там, в условиях немыслимой скученности, мне открылась та степень бесцеремонности, с какой ведут себя мужчины, запертые в четырех стенах и притом не занятые никаким делом: они тут же начинают источать самые отвратительные запахи изо всех естественных отверстий своего тела, включая и поры. Моя способность выделять отравляющие газы вызывала у товарищей взрывы веселья; отвратительная кормежка, которой потчуют бедолаг-призывников – консервированная говядина с музыкальным гарниром из белых бобов – порождала здоровую конкуренцию: под молодцеватые возгласы «бац!» спускались газы, а затем сбрасывался и балласт в виде собственно дерьма, в результате чего в казарме было не продохнуть.

Что до меня, то я был объявлен чемпионом во всех номинациях, за что и получил следующие прозвища – Парфюмер, Пищаль, Канонир, Пиротехник, Артиллерист, Забияка, Миномет, Фугас, Базука, Берта, Снаряд, Шквал, Поддувало, Наркоз, Свирель, Сквозняк, Душистый, Козел, Хорек, Метан, Газогенератор, Ветряк, Борджиа, Теплый ветерок, Фиалка, Ветрило, Господин Пук, Пукалка, Газопровод, Маленький пердун, Пироксилин, Вонючка, Солярка, Жемчуг – и это далеко не полный список. Готовый отдать концы от удушья и с единственной целью получить отдельную комнату, я напросился на прием к полковнику, который, преодолев врожденную неприязнь к моим славянским корням и приняв во внимание факт учебы в колледже, предоставил мне возможность стажироваться в школе офицерского резерва, откуда я вышел в звании лейтенанта; однако через восемь дней после выпуска моему лейтенантству был положен конец: как было сказано в рапорте, недостойный высокого звания офицер Соколов позволил себе имитировать звуки пушечных выстрелов во время подъема флага. Эта наглая выходка – единственный выстрел, сделанный мною на церемонии принятия присяги – могла бы остаться незамеченной, если бы трубач, набрав полные легкие моих веселящих газов и приложив к губам горн, не издал бы, многократно усиленные мощью духового инструмента, примерно те же звуки, что я обычно извлекаю из своего заднего прохода. Бедняга тотчас схлопотал за это пятнадцать суток ареста, о которых я же ему и объявил.

От воинских обязанностей я был освобожден туманным ноябрьским утром, в день маневров; понуро спустившись с холма, где залегли в ожидании предполагаемого противника мои боевые товарищи – вся эта тупая масса из свинца и плоти, которая слишком долго надо мной измывалась, – я выпустил по ним целую очередь прощальных залпов, уже вполне гражданских, но от этого не менее едких, и моя скорбная канонада смешалась с пулеметным стрекотаньем и буханьем минометов, срезавших верхушки деревьев соседней рощицы.

Я вернулся в свою мастерскую, провонявшую скипидаром и льняным маслом, и тут же принялся за работу. Поначалу я подпал под сильное влияние Энгра и Гойи, затем тщетно пытался стряхнуть с себя морок Клее, и наконец, окончательно впав в депрессию и потеряв веру в себя, ушел в дебри технических приемов, попытавшись отточить остроту своего зрительного восприятия на живой модели. Однако после года жизни в казармах, где можно было не стесняться портить воздух – скорее наоборот – выяснилось, что я потерял контроль над собой, вследствие чего злосчастные газы шли самотеком как им вздумается; чтобы иметь возможность работать спокойно, я решил обеспечить себе алиби и завел собаку – бультерьера с глазами, обведенными красной каймой (краповой, если угодно) и дал ему кличку Мазепа. Это позволило мне более или менее свободно пускать ветра, тут же обрушивая фальшивый гнев на животное и попрекая его как можно громче, чтобы заглушить подозрительные звуки: «Мазепа, ну как тебе не стыдно!» Пес стал для меня настоящей палочкой-выручалочкой сначала в отношениях с любовницами, разрывавшимися между симпатией к молодому художнику, настоящую цену которому они интуитивно чувствовали, и злобным отвращением, вызываемым у них как самим видом моего пса, так и его омерзительным поведением; а потом он стал сопровождать меня и в общественных местах – ресторанах, пивных, рюмочных и барах, – где я также не стеснялся его оскорблять; Мазепа, однако, быстро сообразил, что после полутора-двух десятков пуканий и адекватной порции ругани в его адрес он получал право на вкусный кусочек, и потому хранил истинно британскую невозмутимость, ограничиваясь лишь тем, что покаянно опускал уши и хвост, словно для того, чтобы мои трусливые и предательские выпады в его адрес выглядели более правдоподобно.

К двадцати трем годам, промотав на антикварные автомобили и ночные развлечения скудное наследство, оставленное мне отцом, я встал перед необходимостью зарабатывать себе на жизнь. И тут из моих болезненных расстройств родилась идея о персонаже комиксов, которая, будучи поначалу отвергнута несколькими издательствами, в конечном итоге обрела плоть в виде бестселлера под названием «Пердящая задница, человек реактивный», права на который принадлежали издательству «Опера Мунди». Родился новый Бэтмен, запущенный на орбиту с помощью моих ветров, изображаемых мною в виде скорбных звезд, продолговатых пузырей и взрывчатых шариков, исторгающихся из его героического нутра, на которых я, смотря по настроению, писал: «Хлоп! Бух! Плюх! Бац! Шмяк! Хрясь!» Однако, чтобы не навредить своей карьере живописца, я подписывал эти сочинения именем Вуд Роджерс – так звали английского капитана, написавшего в 1712 году книгу «Путешествие вокруг света», где за несколько лет до того я вычитал заинтересовавшую меня фразу: «Он нашел черный перец под названием малагетт, который помог ему излечиться от желудочных газов и колик». Освободившись таким образом от забот о хлебе насущном, я смог целиком отдаться живописи.