Евгений Соколов - Серж Генсбур

Осенью тысяча девятьсот…, по просьбе Штольфцера, но без особой охоты я отправился в Цюрих, где мне предстояло выполнить серию фресок по заказу кинопродюсера по имени Леви, который недавно построил себе на холме над озером роскошную виллу из стали, бетона и бронированного стекла. Моим газограммам предстояло украсить собой стены огромного холла, мозаичный пол которого мог в случае надобности служить танцплощадкой; в центре же помещения разместилось нечто, напоминающее крестильную купель, окруженную колоннами с капителями в стиле «композит». Этот восьмиугольный бассейн был пока пуст, холл также был безлюден, а гулявшее там громоподобное эхо, многократно отражаемое высоченным стеклянным потолком, наводило на мысль о звукозаписывающей студии. Предчувствуя возможные осложнения, я потребовал от хозяина, расценившего мое требование как каприз эксцентричного гения, чтобы на крышу поднялась бригада рабочих и заклеила потолок самоклеющейся лентой в форме букв X и Z, объяснив это тем, что необходимо слегка затенить помещение от слишком прямо падающего света, который может исказить восприятие художника. И вот, наконец, получив клятвенные заверения, что в рабочее помещение ни под каким видом не будет допущен никто, кроме моего слуги, – в его обязанности входило убирать походную постель, которую я попросил поставить на дно бассейна, обеспечивать меня диетическим питанием и выгуливать Мазепу – я взобрался на алюминиевые леса, оседлал свое трясометрическое седло и приступил к творческому процессу.

Черные штрихи, рожденные раскатами моих выхлопов, многократно усиленными великолепно резонирующими стеклянным потолком и мраморной плиткой пола, не заставили себя ждать, быстро испещряя стены новой Сикстинской капеллы и разбегаясь по ним как трещины от тектонического сдвига. И вот, в один из самых продуктивных дней, когда могучее газоизвержение позволило мне продвинуться сразу на тридцать сантиметров, я слегка отступил назад, чтобы лучше оценить изящество только что исполненного фрагмента, как вдруг внезапное ощущение чьего-то присутствия заставило меня вздрогнуть. Оборачиваюсь и сквозь круглые окуляры маски вижу маленькую девочку, сидящую на моей кровати в купели и неотрывно, во все глаза, глядящую на меня. Соколову стало дурно, голова у него закружилась, и он чуть было не свалился со своих мостков. Жалобно пукнув, я сорвал с головы противогаз, неверными шагами добрел до бассейна и, путаясь в невнятном бормотанье, с трудом выдавил из себя несколько слов: кто она и что здесь делает? Но черты ее красивого тонкого личика, обрамленного локонами цвета платины, оставались неподвижными, как застывшая маска. Дребезжащим от стыда голосом я повторил свои вопросы, стараясь произносить их отчетливо, словно по слогам, все еще надеясь, что вижу перед собой существо примитивное и неразвитое, но тут ее губы наконец-то сложились в слабую улыбку – этот дьявол в обличье ребенка проник в мою позорную тайну. В смятении я чуть было не уступил искушению открыть краны и пустить в бассейн воду, но тут она вытащила из кармашка блокнот, что-то там записала и показала мне записанное издали, словно приглашая спуститься к ней. Подойдя поближе, я смог прочитать старательно выведенные зелеными чернилами буквы, сложившиеся в слова: «Меня зовут Абигайль, мне одиннадцать лет». После легкого колебания я взял у нее блокнот и ручку. Неприятные запахи, которые вы, Абигайль, должно быть чувствуете, это результат химической реакции от смешения различных красок. Возможно точный смысл фразы от нее ускользнул, поскольку в следующий момент из меня вырвался порыв ветра силой в четыре балла, но очаровательный ребенок улыбался мне столь дружелюбно, что моя тревога улетучилась и настроение стремительно перешло от унылой сепии к берлинской лазури; и вот мало-помалу, с течением дней, пока она пользовалась блокнотом, а я изъяснялся на языке жестов и мимики, из нашего молчаливого общения, тишину которого нарушали лишь скрип ее пера и звуки моих выхлопов, родилось чувство такое нежное и трепетное, что воспоминание о нем до сего дня отзывается во мне болезненным стеснением в сердце и внизу живота. У Абигайль вошло в привычку приходить каждый день, садиться на мою постель и грызть печенье или сухарики, так что ночью я кожей ощущал на простыне крошки, просыпавшиеся меж ее детских пальчиков, что еще сильнее подогревало мои преступные желания, вызывая бессонницу, бесполезную эрекцию и мучительные приливы крови. Я демонстрировал ей свое искусство рисовать швейные иголки одним росчерком пера, и чем тоньше и незаметнее получалось игольное ушко, тем больше она веселилась, беззвучно заливаясь нервным смехом и от восторга откидываясь на спину на моем ложе.

Однажды она пришла ночью и, скользнув в мою постель, прижалась ко мне всем телом, покрывшимся мурашками в ледяной пустыне огромного холла; и там, на раскладной кровати, стоящей в пустом бассейне, куда едва проникал рассеянный свет звезд, я в первый и последний раз в жизни произносил слова любви, шепча их на ухо маленькой глухонемой девочке. В исступлении страсти я перемежал свои признания чудовищными непристойностями, вырывавшимися у меня, как у чревовещателя, сквозь стиснутые зубы, в то время как маленькая Абигайль, ведомая инстинктом, беззвучно кричала и билась подо мной, задыхаясь от возбуждения и ожесточенно стремясь к полноте наслаждения! Кончить я не смог. Опасаясь неотвратимой вони из-за выхода газов, скопившихся в кишках и раздиравших мне внутренности именно в тот момент, когда я был готов воспарить от счастья, я со слезами на глазах отступил, прекратив свою атаку.

Так и не выпущенные на волю несколько граммов семенной жидкости ударили мне в голову, нанеся мозгу серьезное повреждение, последствия которого я ощущаю до сих пор в виде часто повторяющихся, болезненно ярко вспыхивающих в мозгу картин прошлого. Долгое время после того я пытался посредством энергичной мастурбации вскрыть гнойник, от которого воспалялся мой мозг, но вытекавшее из меня тепленькое скисшее молочко ни имело ничего общего с кипящей эссенцией той памятной ночи. На следующий день Абигайль увезли в интернат. А я, в два дня покончив со своими тлетворными граффити, покинул Цюрих.

В течение полугода после этой истории работать я был не в состоянии. И в этот период вынужденного безделья мне в голову пришла довольно грустная фантазия – записать звуки выбросов своих слезоточивых газов на магнитофон; прослушивание первых опытов на технике высокого качества произвело на меня двойственный эффект. Как зритель, я живо представлял себе звуковые иллюстрации к мультфильму, снятому по мотивам «Пердящей задницы, человека реактивного», видел своего героя пронзающим кучевые облака и настигающим перисто-слоистые громады, которые он поражал на лету одним залпом из прямой кишки, то глуша свой мотор и идя в крутое пике, то наоборот включая форсаж и оставляя в небе длинный шлейф огня, выпущенного, будто из фюзеляжа, из анального отверстия; я приходил от этих картин в такой восторг, что начинал хохотать, как со мной не случалось уже давно: глаза мои заволакивало пеленою слез, полной, как морские глубины, разнообразных видений, а ноздри заполняла густая опаловая влага, откуда, словно бабочки из кокона, вылуплялись слизни. Как слушатель, я как бы переносился на концерт симфонической музыки, где впадал в тяжелый, подобный столбняку, меломаниакальный транс.

Однажды, придя в себя от этого морока, Соколов принялся делать новые записи на основе воспроизведения прежних методом так называемой перезаписи – туба, бас-тромбон, рожок и офиклеид, – варьируя громкость и выстраивая музыкальную фразу по своему вкусу, посредством контроля за давлением в распираемых газами тонком и толстом кишечнике; на выходе это дало громоподобную симфонию, чье звучание словно бы повиновалось движению палочки лозоходца, с хорошо прописанными партиями для гаубиц и мушкетов из (музея) военной академии Вест-Пойнт, некогда задействованных при записи бетховенской «Битвы при Виттории» («Победа Веллингтона или битва при Виттории» Бетховена – прим. перев. ). Трансляция упомянутого произведения шла под отчаянные завывания Мазепы, а вышеназванного Соколова она навела на мысль о множественных газограммах, выполненных тем же способом последовательного наложения.

Так рождались первые наброски, а затем и этюды для «Зебры, убитой электрическим током», которую сегодня можно увидеть в Нью-Йорке, в музее Соломона Гуггенхайма; этюды же Штольфцер счел достаточным поводом для очередной выставки.

В тот вечер я впервые в жизни подпустил к себе журналиста и согласился на это лишь потому, что было очень шумно, и, как я полагал, никто не услышит моего пуканья, контролировать которое мне стоило все большего труда. Однако вопросы, что задавал мне этот американец из NBS оказались слишком провокационными: Соколов, what is your political position about art? Его агрессивность и ослепляющая вспышка камеры быстро вывели меня из равновесия, хотя поначалу я старался держать себя в руках: отвечал кратко и отрешенно, делая вид, что меня мало интересует, как мое творчество повлияло на современное искусство: yes, of course, я знаком с самоубийственными работами Шасберга, Крантца, Гуленмастера, Хегенолфа, Вогеля и прочих шутов, однако, no, я не очень высокого мнения об их творчестве. Американец между тем, с помощью все более коварных вопросов, явно старался загнать меня в угол, и я вдруг заметил, что вокруг стало тише: многие из присутствующих обернулись к нам, привлеченные истерично-злобным тоном моего голоса. Когда наступила полная тишина, я, окончательно растерявшись, попытался изобразить на лице высокомерно-холодную мину и произнес: mister интеллектуал, about my painting let met just say this, затем вырвал у него микрофон, стремительным жестом поднес его к своей заднице, откуда вырвался порыв ветра такой силы, что я почувствовал, как испражнения стекают по моим ногам. Стоявшие вокруг отпрянули, задохнувшись от вони, а находившийся рядом с камерой звукорежиссер, чьи приборы вырубились от неистово прогрохотавших децибел, зашатался, получив шумовой удар через контрольные наушники прямо в мозг.