Перекресток волков - Ольга Белоусова

Пальцы разжались. Мужчина снова закашлялся, перевернулся на бок, выплевывая на землю черную слюну.

— Я… я… спасибо…

Когда закапывали тело Антона, его мать кричала так, словно огонь жег ей ноги. Она не поверила мне и не простила. Наверное, на ее месте я тоже бы не простил.

— Не стоит благодарности, — чуть развернувшись, я ударил его в висок. Мужчина затих. Я стянул с него куртку и джинсы, кое-как переоделся. Одежда была грязной, сухой и теплой. Поднимаясь, нечаянно задел ногой человека, медленно обошел мусорные баки, машинально сплевывая сгустки крови. В конце переулка стояла большая машина с красными крестами на пузатых боках. Рядом с ней суетились люди в белых халатах. Я приблизился, стараясь не попадать взглядом в полыхающий дом. Огонь с голодной жадностью поглощал массивные конструкции, и теперь, как мне казалось, пожарные здесь были уже совершенно ни к чему.

— Там раненый, — сказал я какой-то женщине в белом халате.

— Где? — коротко спросила она. Я махнул рукой в сторону баков.

— Поняла. Ребята, — бросила она не оборачиваясь, — там еще один… А ты, парень, иди-ка в машину!

Я не сразу сообразил, что ее слова были обращены ко мне.

— Я? Зачем это?

— Иди-иди… зачем, почему… Толик! Глянь, что у него!

Меня подхватили под руку, ощупывая на ходу, затолкали в машину.

— Рана на голове… сотрясение, возможно… а так ничего… цел… Парень, да ты, никак, в рубашке родился!

— Нет, не в рубашке, — попытался возразить я. Толик почему-то захохотал. — Пусти… я пойду…

— Осторожно! Осторожно!

Это командовала женщина в белом халате. Толик толкнул меня на кушетку возле стенки.

— Кислород! Живо!

В машину вкатили носилки с тем самым мужчиной, которого я вытащил из горящего дома. Он все еще был без сознания, мой удар оказался надежнее огня. Толик отработанными жестами натянул на лицо мужчине какую-то прозрачную маску, похожую на собачий намордник.

— Чой-то мне фейс его знакомым кажется, — заметил он мимоходом. — По телеку, кажется, видал. Что с ним, Милка?

— Открытых переломов и ожогов нет, — прокомментировала женщина от дверей машины. — Скорее всего отравление и так, по мелочи, ушибы, ссадины… Давай, отправляйся в больницу. Тут только трупы остались.

— А ты?

— Трупы, Толик! С трупами ты мне не помощник…

Я снова попытался выбраться наружу, и меня снова толкнули назад, прочно усадили на сиденье. В голове застучали булыжники. Я схватился за виски, стиснул зубы, не желая кричать. Дверцы машины захлопнулись, загудела сирена. Мужчина в наморднике открыл глаза. Он смотрел на меня внимательно, запоминающе, и я пожалел, что не убил его сразу.

Мы поехали.

— Принимай, Машунь!

— Давай, шевелись! Куда его, Толик?

— Этого — в ожоговый… этого — на рентген, сотрясение, возможно… Эй, парень! Парень, куда ты?

Я ушел. Вернее сказать, сбежал — от врачей, от человека, которого спас, чтобы забрать себе его куртку. От самого себя тоже пытался сбежать. Не получилось. Я метался по улицам, а дьяволенок внутри меня вздыхал горестно: «Я голоден! Ты не убил человека, и я остался без ужина!» Я старательно игнорировал его вздохи. «Отвечай: почему ты так со мной поступаешь?» «Ну пойми, какое удовольствие добивать раненого?» «Тебе, может, и никакого! Но я-то есть хочу!» «Заткнись!» «Сам заткнись!» «Ты! Ты!.. Ты — прожорливая маленькая мерзость!» «С кем поведешься!»

Идти становилось все трудней. Болели мышцы рук и спины, растянутые под тяжестью человеческого тела. В ушах гудело, а улица перед глазами норовила то разбежаться в разные стороны, то подпрыгнуть до уровня моего лица. Каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего, и в какой-то момент я осознал, что падаю. Падение, правда, удалось преобразить в изящное сползание по стене ближайшего дома, но факт оставался фактом: я упал, и подняться снова мне было не под силу.

Ветер, серый и злой, бил в лицо, протискивался под одежду, рвал каменную стену. Холода совсем не чувствовалось. Наверное, у меня начинался жар, и это было плохо, очень плохо, потому что с температурой, без еды и крыши над головой выжить в городе было невозможно. А тут еще этот звон — гулкий, мелодичный и полный боли, словно у кого-то рвалась из тела душа. Он заполнил меня изнутри, разрывая сердце, легкие, голову своей тяжестью. Продираясь сквозь пелену из гнева, страха и чужих слез, я искал глазами источник этой муки. И нашел.

«Она не вернется, мой Бог».

«Я знаю».

«Она не вернется. Она все равно, что умерла».

«Я знаю!»

«Не ищи ее, она не хотела этого».

«Я знаю!!»

Через дорогу в центре небольшой площади высилось странное бело-голубое здание. Узкие окна с цветным стеклом, высокие башенки с куполами в форме луковичных головок, кресты на их макушках… И звон. Он рождался где-то под этими куполами, но не задерживался там, а растекался вокруг, заглатывая внутрь себя все прочие звуки города. Церковь. Обыкновенная церковь, она раздражала меня сильнее, чем огонь, чем люди, проходившие мимо. Кто-то останавливался, задирал голову вверх и слушал, кто-то исчезал внутри, большинство же просто торопились по своим делам, словно не замечая боли, которую принес в город этот звон. Я завидовал им, потому что сам еще не владел искусством безразличия.

«Не кричи! Ты сходишь с ума!»

«Замолчи! Замолчи! Ты не представляешь… Я все слышу, слышу ее…»

«Мой Бог, когда же это кончится?»

«Не спорь с Судьбой, мальчик. Никогда не спорь, она все равно возьмет свое. Колокольчики… Лес зовет… Я, и правда, схожу с ума?..

«О нет, все гораздо хуже, мой Бог…»

«Что же может быть хуже?»

«Любовь, полагаю. Разве ты не любил никогда раньше?»

«Нет».

А колокола все звенели, и это чужое, сказанное не мною, кем-то, кого я не знал, обреченное на вечное одиночество «нет» под их стоны превратилось для меня в приговор. Если бы мне хватило сил убежать далеко-далеко, туда, где совсем нет боли, только покой… Но я не мог даже встать, слабый, как новорожденный щенок. И оставалось ждать, зажимая ладонями уши, пряча лицо в колени, ждать, когда закончится пытка. Ведь не могла же она длиться вечно? Нет?

Не знаю, сколько прошло времени, но когда звон, наконец, стих, на улицах уже совсем стемнело. Почему-то шел снег. В сентябре. Огромные пушистые хлопья падали мне на лицо, за шиворот куртки, таяли, впитываясь в так и не просохшую рубашку.

— Чего расселся? А ну, давай, подымайся! Ишь, алкашни развелось…

Какая-то женщина, подпоясанная фартуком, энергично махала здоровенной метлой, сметая в кучу и чистый снег, и уличный мусор. Медленно, осторожно я поднялся с земли и побрел куда-то… Куда-то, где должен был бы быть мой дом.

«Мой бог! Это небо… Я никогда не видел ничего прекраснее!»

«Я знаю».

«Это же чудо!»

«Не-ет… это всего лишь вымысел, ставший правдой».

Мой дом был огромным и пустым. Он сиротливо сжался в глубине пустыря, холодный, старый и одинокий. Он был чем-то похож на меня — может, именно этим своим одиночеством. Я не хотел такого дома, но как-то сразу понял, что другого в ближайшем будущем не предвидится.

Внутри пахло плесенью и псиной. Под ногами скрипели битое стекло, обвалившаяся штукатурка и давно засохшее мышиное удобрение. Я расчистил себе кусочек жизненного пространства в углу, подальше от плохо заколоченного окна, свернулся клубком, кутаясь в куртку, еще хранившую чужой запах, и закрыл глаза. Жар прошел, и под одежду начал просачиваться холод. Чтобы согреться, нужно было развести огонь, но при одной мысли об этом меня бросало в дрожь. Деревянные стены тихо и неприятно поскрипывали, не давая забыться. Я с ужасом подумал о том, что так теперь будет каждый день, и возненавидел этот дом, хотя не провел в нем еще и четверти часа. В конце концов холод оказался сильнее голода. Я уснул, и мне снилось пушистое теплое одеяло, укутывавшее мои ноги. Утром я обнаружил на штанах клочок белой кошачьей шерсти.

На многие бесконечно долгие дни этот полуразвалившийся, умирающий дом стал для меня единственным убежищем. Мое присутствие поддерживало в нем искорку жизни, но вряд ли это могло продолжаться бесконечно. Ты скажешь, что это бред, но я чувствовал боль деревянных стен и их благодарность за мое общество, когда они пытались защитить меня от холода.

Самым страшным наказанием города должно было стать одиночество. С самого рождения я никогда не оставался один. У меня был целый лес — со всей его суетой, размеренностью и обманчивым чувством вечности. У меня был круг — друзья, верные не только в беде, но и в радости; была семья — младший брат, частенько доводивший меня до белого каления, мама, занимавшаяся нашим образованием, и отец. Отец. Он редко выходил из себя, редко смеялся, редко хвалил. Он обожал маму. У них в спальне всегда, в любое время года, стояли ее любимые желтые розы. А когда они смотрели друг другу в глаза, воздух вокруг почти звенел от невысказанных чувств. Отец говорил, что нет в жизни ничего важнее семьи, но так часто отсутствовал в доме, словно пытался сам себе доказать обратное. Я любил его больше, чем кого бы то ни было. Я читал его книги, бережно хранил все его подарки, я учился у него жизни и переживал, что совсем на него не похож.