Перекресток волков - Ольга Белоусова

Даже закрытая дверь не смогла спрятать напряженности ее голоса, и меня это пугало и раздражало одновременно.

— Не шуми, дорогая, детей разбудишь.

— Останься с нами!

— Я не могу, ты же знаешь, Котенок.

— Не называй меня так!

— Почему?

— Да потому, что я чувствую себя предательницей!

В свои четыре года я, конечно, не понял ее. Хотя, если быть до конца откровенным, я не понимал ее и в четырнадцать.

Наше детство пронеслось стремительно и шумно. Мы охотились, дрались, бегали наперегонки через лес. Взрослели.

— Говорят, если ты совладаешь со страхом, то завоюешь Лес… — глубокомысленно произнес однажды Антон. — Только мне кажется, что неправда это. Лес не завоевывают… Лесом живут.

Антон был моим лучшим другом. Он любил говорить что-нибудь умное и загадочное, легко обижался и легко прощал. Мы часто ругались, но он всегда шел за мной без оглядки. Сначала на охоту. Потом в круг. И в самом конце — в огонь.

Круг придумали мы сами. Он должен был символизировать наше единство. Я привел ребят на поляну, похожую на сказку, разжег костер и первым принес клятву верности. Круг стал силой, которой в будущем не могло найтись равной.

В отличие от круга, огонь не был нашим изобретением. С ним я впервые испытал страх. Настоящий страх. Испытал и запомнил на всю жизнь. То лето было жарким как никогда. В первую ночь июньского полнолуния мне исполнилось пятнадцать. Мы с Антоном отправились на охоту, а попали в самое сердце пожара.

— Бежим, — сказал Антон. Вокруг шумел огонь, убивая деревья и загоняя нас в ловушку. Мы бежали и бежали. Когда отец, наконец, нашел нас, Антон был уже мертв.

В пожаре погибла почти треть поселка. Выжившие копали могилы, радуясь, что остался еще кто-то, кто может копать. Стоя на коленях, я разрывал руками иссохшую землю и старательно прятал взгляд, чтобы не выдать нового для себя желания чужой крови. Оно гнало меня вперед, туда, где нож вонзается в сердце, где под пальцами хрустят позвонки, где легко умирают люди.

После того пожара внутри меня, в самом темном уголке сознания, поселился дьяволенок. Маленький, страшный, как полуночный кошмар, комочек моих мыслей и чужой крови. Мы срослись с ним сильней, чем сиамские близнецы. И его гибель чуть не стала и моей гибелью тоже.

А еще я стал видеть сон. Один и тот же, каждую ночь.

Я стоял, привязанный к дереву. Под ногами полыхал жертвенный костер, а вокруг танцевали тени. Они тянулись ко мне, пытаясь поймать пульсирующий огонек в моем сердце. Я кричал, рвался, но веревки только врезались в кожу, оставляя на теле кровоточащие багровые полосы. Пытка эта прерывалась внезапно. Существа исчезали. Повернув голову, я увидел Бога. Он нес в руках свет.

Я просыпался от злости и боли и уже не мог заснуть, боясь, что в следующий раз Бог не придет, и я потеряю что-то очень важное в своей и без того бестолковой жизни.

Все тайное когда-нибудь становится явным.

— Ты убил человека, — сказал отец.

— Велика важность! — огрызнулся я, переступая через брошенную мне под ноги испачканную кровью рубашку.

— Тебе только пятнадцать.

Его слова за обычной уверенной холодностью скрывали что-то еще. Может, жалость?

— Мне уже пятнадцать! — закричал я. — Ты не находишь, что поздно начинать учить меня жизни?

Он ударил меня. Нет, не сразу, потом. Сначала он говорил — о нашей крови, о дьяволе и боге. Еще о чем-то. Я не слушал. Его спокойствие бесило, и я кричал, оправдываясь, злился, понимая, что не могу этого сделать, и заводился еще больше. И получил пощечину. Было больно и очень, очень обидно. С минуту мы молча смотрели друг на друга.

— Убирайся, — сказал отец.

Я развернулся и вышел из комнаты, не уточняя, выгнал ли он меня из поселка или просто предложил немного прогуляться.

Я долго шел, бежал, брел сквозь лес, не чувствуя ничего, кроме этой пощечины, кроме ладони отца — жесткой, тяжелой — на своей щеке. Не видя ничего, кроме его глаз — цвета песка и разочарования, — в которых отражался я — растерянный, оскорбленный в своих лучших чувствах. Отец никогда меня не бил, тем более — по лицу. Сама мысль об этом обжигала щеки краской обиды и стыда.

Я запомнил отца таким. Я не знал тогда, что вижу его в последний раз.

… Лес оборвался внезапно у дрожащей то ли от грусти, то ли от страха рябой реки. На другом ее берегу безымянной серой массой раскинулся город. Я прислонился к шершавому стволу ставшей вдруг невероятно родной сосны, ища в ней поддержку, а потом решительно шагнул в холодную мутную сентябрьскую воду. Если у меня и был путь назад, то я его не искал.

— Ты ушел из поселка… Ты боялся?

— Боялся? Нет. Да.

Городские улицы, раскрашенные разноцветными огоньками, шумно и как-то агрессивно бросились мне навстречу. Хрипели, захлебываясь бензином, машины, отбивал ступни асфальт, и о чем-то невнятно шептались деревья — странные, чужие, словно разговоры случайных прохожих. Страшно хотелось в лес, но вернуться казалось совершенно невозможным, и осознание этого было тяжелее креста, который когда-то тащил на Голгофу Иисус. После купания в реке одежда никак не сохла, я мерз и жалел себя. Наверное, долго бы еще жалел…

Что-то ударило в спину, швырнуло о стену, потом о землю. В голове лязгнуло, ухнуло и затихло. Сквозь звон в ушах постепенно стали прорываться и другие, не менее неприятные звуки. Топот ног. Шум пламени. Крики…

— Помогите!

Рот наполнился соленой жидкостью. Я судорожно сглотнул, повернул голову, осторожно укладывая израненную щеку на асфальт. Снова сглотнул. Собственная кровь вызывала тошноту.

— Ну помогите же!

Женщина с вывихнутой рукой пыталась поднять с земли опрокинутую коляску, в которой надрывно плакал ребенок. Лениво шевельнулась мысль: не разбился ли малыш? Шевельнулась и растаяла. Это был чужой ребенок.

— Бомба? Я говорю, бомба, да?

— Да какая там бомба? Чуть что, так сразу и бомба! Газ, поди, рвануло, вот и вся тебе бомба!

Огонь приманивает людей, как бабочек…

— «Скорую» надо бы вызвать…

У парнишки было обожжено лицо и руки, но он словно не чувствовал этого, все смотрел куда-то мне за спину. Я понимал, что нужно обернуться, но никак не мог заставить себя сделать это. Прокушенная при падении губа саднила, кровь, не останавливаясь, текла по подбородку и шее, скапливалась за ухом и капала на землю.

— Какую «скорую»? Полицию надо!

— Да эти-то и сами приедут! Пожарных-вот точно надо…

Пожарных? Зачем? Мы горим?

— Мамочка-а-а!!!

— Тихо! Тихо! Все-все-все… Успокойся… посмотри-ка на меня…

«Посмотри на меня… посмотри на меня…» — настойчиво шептали за спиной. Борясь с тошнотой, я приподнялся на локтях и обернулся.

Там был дом. Дом горел. Деревянные стены второго и третьего этажей превратились в желто-красное беснующееся море. В памяти взметнулся лес в огне. И Антон. И ямы, ставшие могилами. Вопреки воле, внутри меня зашевелился ужас. Я не боялся пламени свечи или костра, но такой огонь — бесформенная, всепоглощающая стихия — вызывал панический ужас.

В задымленном проеме подъезда вдруг зашевелилось присыпанное штукатуркой человеческое тело. Пламя как раз подбиралось к первому этажу. Две, три, пять минут — и человека не станет.

— Помогите…

Помочь? Ну уж нет. Однажды я умирал в огне, это было страшно, и я не желал повторения.

В двух шагах от меня с громким треском рухнула, Плеснув в лицо жаром, какая-то балка. Нужно было убираться. Я посмотрел на человека. Он был еще жив, точно. И на нем была куртка. Сухая, наверняка совершенно сухая куртка…

С переполненными дымом легкими и слезящимися глазами я заволок мужчину за ближайшие мусорные баки. Странное дело, но никто не бросился мне помочь. Может, испугались, а может, просто некому было. За эти минуты я утвердился в мысли, что героизм придуман человечеством в оправдание собственных слабостей.

Некоторое время мы только хватали ртами холодный воздух.

— Бомба?.. — прошептал мужчина и зашелся приступом кашля. — Взрыв… помню…

— Не знаю, — ответил я. Где-то далеко надрывно выла сирена. Похоже, все-таки вызвали пожарных.

Мужчина повернулся на звук моего голоса.

— Ты… кто?..

Я нахмурился, не понимая, зачем задавать вопрос, ответ на который вряд ли может тебе понравиться.

— Мне пора.

— Подожди… Подожди, — мужчина внезапно схватил меня за локоть. Для почти мертвого человека у него было очень сильная хватка.

— Сейчас здесь будет куча народа, — нетерпеливо объяснил я, стараясь высвободить свою руку. — Кто-нибудь о вас позаботится.

— Как тебя зовут?

Я ответил, надеясь, что после этого он от меня отстанет.

— Ной. Меня зовут Ной.

Пальцы разжались. Мужчина снова закашлялся, перевернулся на бок, выплевывая на землю черную слюну.