Голод (пер. Химона) - Кнут Гамсун

— Не обращай на него вниманія, — говоритъ ея спутница и уводитъ ее. — Вѣдь онъ пьянъ; развѣ ты не видишь, что этотъ человѣкъ пьянъ?!

Хотя я и былъ какъ-то чуждъ самому себѣ и находится во власти странныхъ и неизъяснимыхъ вліяній, тѣмъ не менѣе я прекрасно подмѣчалъ все происходившее вокругъ меня. Большая рыжая собака перебѣжала улицу и побѣжала внизъ къ Тиволи; на ней былъ узенькій серебряный ошейникъ. Туда дальше на улицѣ открылось окно во второмъ этажѣ; дѣвушка высунулась и начала мыть снаружи окно. Ничего не избѣгло моего вниманія, все было ясно, я былъ въ полномъ сознаніи. Все проходило мимо меня съ такой отчетливостью, будто вокругъ меня былъ разлитъ яркій свѣтъ. У обѣихъ дамъ было по голубому перу на шляпахъ и шотландскіе шарфы на шеяхъ. Я принималъ ихъ за сестеръ.

Онѣ повернули и остановились передъ музыкальнымъ магазиномъ Эйслера и разговаривали другъ съ другомъ. Я тоже остановился. Затѣмъ онѣ пошли назадъ по тому же самому пути, которымъ онѣ шли раньше, прошли мимо меня и направились прямо къ площади св. Олафа. Я шелъ все время за ними по пятамъ. Одинъ разъ онѣ обернулись и бросили мнѣ полуиспуганный, полулюбопытный взглядъ; на лицѣ ихъ не было гнѣва, онѣ не хмурили бровей. Это терпѣніе къ моимъ выходкамъ пристыдило меня, и я опустилъ глаза. Я не буду больше надоѣдать имъ, я съ благодарностью буду слѣдить за ними глазами, пока онѣ куда-нибудь не исчезнутъ.

Передъ номеромъ вторымъ, большимъ четырехъ-этажнымъ домомъ, онѣ еще разъ обернулись и вошли въ дверь. Я облокотился на фонарь около фонтана и прислушивался къ ихъ шагамъ по лѣстницѣ; во второмъ этажѣ онѣ остановились. Я отхожу отъ фонаря и смотрю наверхъ на окна. Тогда происходитъ нѣчто странное. Занавѣски поднимаются, открывается окно, высовывается голова, и испытующій взглядъ останавливается на мнѣ. — Илаяли! — сказалъ я вполголоса и почувствовалъ, какъ покраснѣлъ. Почему она не позвала кого-нибудь на помощь? Почему она не сбросила мнѣ на голову цвѣточный горшокъ или не послала кого-нибудь внизъ, чтобы прогнатъ меня? Мы смотрѣли другъ другу въ глаза, не шевелясь; это продолжалось съ минуту. Мысли носятся между окномъ и улицей, но ни одно слово не произносится. Она отворачивается, я вздрагиваю, какой-то толчокъ пронизываетъ мой мозгъ; я вижу плечо, спину. Она исчезаетъ въ глубинѣ комнаты. Этотъ медленный уходъ отъ окна, выраженіе, которое я уловилъ въ движеніи ея плеча, все казалось мнѣ ласковымъ кивкомъ. Это нѣжное привѣтствіе зажгло кровь, и я почувствовалъ себя счастливымъ.

Я пошелъ внизъ по улицѣ.

Я не смѣлъ обернуться и не зналъ, подошла ли она еще разъ къ окну; чѣмъ больше я думалъ объ этомъ, тѣмъ нервнѣе и неспокойнѣе становилось у меня на душѣ. Вѣроятно, она стояла теперь тамъ наверху и слѣдила за всѣми моими движеніями. Но это невыносимо — сознавать, что сзади за тобой слѣдятъ… Я взялъ себя въ руки, насколько могъ, и продолжалъ итти дальше; мои ноги дрожали, моя походка покачивалась, потому что я намѣренно хотѣлъ сдѣлать ее красивой. Чтобы казаться спокойнымъ и равнодушнымъ, я размахивалъ руками, плевалъ, откидывалъ голову назадъ. Я все время чувствовалъ на темени преслѣдующіе глаза, и мнѣ казалось, что морозъ пробѣгаетъ по кожѣ. Наконецъ, я свернулъ въ боковую улицу на Пилестреде, чтобы захватить свой карандашъ.

Получить его обратно не стоило мнѣ никакого труда. Человѣкъ самъ принесъ мнѣ жилетку и попросилъ меня осмотрѣть всѣ карманы; я нашелъ тамъ нѣсколько квитанцій, которыя я сунулъ къ себѣ въ карманъ, и поблагодарилъ любезнаго человѣка за его вниманіе ко мнѣ. Онъ начиналъ мнѣ все больше нравиться, и мнѣ вдругъ захотѣлось произвести на него хорошее впечатлѣніе. Я сдѣлалъ шагъ къ двери, а потомъ опять отвернулся къ прилавку, какъ-будто я что-то забылъ; я подумалъ, что я обязанъ дать ему нѣкоторое объясненіе, и началъ тихонько насвистывать, чтобы привлечь его вниманіе. Потомъ я взялъ карандашъ въ руку и махнулъ имъ по воздуху.

— Мнѣ никогда не пришло бы въ голову сдѣлать такой большой лучъ изъ-за какого-нибудь карандаша, — сказалъ я, — но это совершенно особенный карандашъ… Хотя онъ очень невзраченъ съ виду, тѣмъ не менѣе этотъ огрызокъ сдѣлалъ меня тѣмъ, что я есть, далъ мнѣ, такъ сказать, положеніе въ жизни…

Я замолчалъ, человѣкъ подошелъ къ прилавку.

— Вотъ какъ? — говоритъ онъ и смотритъ на меня съ любопытствомъ.

— Этимъ вотъ карандашомъ я написалъ трактатъ о философскомъ познаніи въ трехъ томахъ, — продолжалъ и хладнокровно. Развѣ онъ ничего объ этомъ не слышалъ?

Человѣкъ сказалъ, что, кажется, онъ слышалъ это заглавіе.

Да, это моя вещь! Такъ что онъ не долженъ удивляться, что я хотѣлъ вернутъ свой карандашъ; для меня онъ имѣетъ большую цѣнность, это почти маленькій человѣчекъ! Я ему очень благодаренъ за его доброжелательство ко мнѣ, я никогда этого не забуду — правда, правда, я этого не забуду; онъ вполнѣ заслуживаетъ благодарности. До свиданія.

И я пошелъ къ двери съ такимъ видомъ, какъ будто могу доставить этому человѣку мѣсто въ пожарной командѣ.

Любезный ростовщикъ два раза поклонился, пока я дошелъ до двери, а я еще разъ обернулся и сказалъ ему: до свиданія.

На лѣстницѣ я встрѣтилъ женщину съ дорожной сумкой. Она боязливо отошла въ сторону, чтобы дать мнѣ мѣсто, а я невольно схватился за карманъ, чтобы датъ ей что-нибудь; но такъ какъ я ничего не нашелъ, то прошелъ мимо нея съ опущенной головой.

Немного времени спустя, я слышалъ, что и она стучалась въ лавочку; дверь была желѣзная, и легко можно было узнать по звуку, когда кто-нибудь стучалъ пальцами.

Солнце было на югѣ; было приблизительно 12 часовъ. Городъ былъ на ногахъ, время прогулки приближалось, и кланяющіеся и улыбающіеся люди начинали прохаживаться взадъ и впередъ по Іоганнштрассе. Я прижалъ къ себѣ локти, сдѣлался совсѣмъ маленькимъ я проскользнулъ незамѣтно мимо нѣкоторыхъ моихъ знакомыхъ, остановившихся на углу у университета, чтобы разглядывать прохожихъ.

Углубившись въ свои мысли, я поднялся на дворцовый холмъ.

Всѣ эти люди, попадавшіеся мнѣ навстрѣчу, такъ легко и весело покачивали головами. Они скользили въ жизни, какъ по большой залѣ. Ни въ одномъ взорѣ не было горя, ни на одной спинѣ — бремени; можетъ быть не было ни одной грустной мысли, ни одного скрытаго страданія въ этихъ радостныхъ душахъ. Я шелъ рядомъ съ этими людьми; я былъ молодъ и еще не вполнѣ развитъ, а я уже забылъ, что такое счастье. Я разбираюсь въ этихъ мысляхъ и нахожу, что со мной произошла страшная несправедливость. Почему мнѣ такъ тяжело пришлось въ эти послѣдніе мѣсяцы?.. Въ такія минуты я не узнавалъ самого себя, — со всѣхъ сторонъ на меня надвигались новыя страданія.

Я не могъ сѣсть на скамейку или пойти куда-нибудь безъ того, чтобы какія-нибудь маленькія, незначительныя случайности, жалкія мелочи не заполоняли бы меня, не проникали бы въ мои представленія и не разсѣивали бы по вѣтру всѣ мои силы. Собака, пробѣгавшая мимо меня, желтая роза въ пѣтличкѣ господина заставляли вибрировать мои мысли и надолго занимали меня. Что такое со мной? Или я отмѣченъ перстомъ Провидѣнія? Но почему — именно я? Почему не какой-нибудь субъектъ въ южной Америкѣ. Когда я начиналъ размышлять, мнѣ становилось все непонятнѣе, почему судьба выбрала именно меня для этого испытанія. Съ какой стати рокъ хотѣлъ сразитъ именно меня; вѣдь книгопродавецъ Пашасъ и пароходный экспедиторъ Геннесенъ ничѣмъ и не лучше и не хуже меня.

Я блуждалъ безъ цѣли, размышляя объ этомъ вопросѣ. Я находилъ возражіенія противъ произвола Бога — взваливающаго чужіе грѣхи на меня. Даже когда я сѣлъ на скамейку, этотъ вопросъ продолжалъ занимать меня и мѣшалъ мнѣ думать о чемъ-нибудь другомъ. Съ того самаго майскаго утра, когда начались мои превратности, я чувствовалъ эту нравственную слабость, невозможность управлять собой и ставить себѣ опредѣленныя цѣли. Цѣлый рой маленькихъ вредныхъ насѣкомыхъ поселился въ моемъ я, выдолбилъ его дочиста… Что, если Богъ намѣренъ окончательно уничтожить меня?! Я опять поднялся и началъ ходить взадъ и впередъ передъ скамейкой.

Въ эту минуту все мое существо пронизывалось острымъ страданіемъ, чувствовалась боль даже въ рукахъ, и я съ трудомъ могъ держать ихъ, какъ обыкновенно. Я чувствовалъ себя нехорошо послѣ послѣдней ѣды, я былъ раздраженъ и возбужденъ и прохаживался взадъ и впередъ, ни на кого не глядя; люди входили и уходили, скользили мимо меня, какъ тѣни. Наконецъ, мою скамейку заняли два господина; они закурили папиросы; и начали громко разговаривать; я разозлился и хотѣлъ придраться къ нимъ, но раздумалъ и пошелъ въ другой конецъ парка и тамъ отыскалъ себѣ мѣсто; здѣсь я усѣлся.

Мысль о Богѣ опять занимала меня. Мнѣ все время казалось, что каждый разъ, какъ я искалъ мѣста, Онъ вмѣшивался и всему мѣшалъ, — а вѣдь я просилъ лишь о насущномъ хлѣбѣ. Я замѣтилъ, что если я долгое время терпѣлъ голодъ, то мой мозгъ будто вытекалъ по каплямъ, и моя голова дѣлалась совсѣмъ пустой. Она становилась легкой, будто я не чувствуется тяжести на плечахъ, и мнѣ кажется, что я поглощаю своими широко раскрытыми глазами каждаго, на кого я смотрю.