Сиддхартха - Герман Гессе

Многому научился Сиддхартха у саманов, и много путей, уводивших его от себя, он узнал. Пути самоотречения вели его через боль, голод, жажду и усталость, через добровольные страдания и преодоление страданий. Он шел путем самоотречения через медитацию, через чистое мышление, отыскивающее в пустоте смысл всех представлений. Многие пути узнал он, тысячекратно оставлял он свое “я”, часы, дни напролет оставался он в “не-я”. Но если эти тропы и уводили его от себя, конец их всегда приводил его обратно. И пусть тысячу раз ускользал Сиддхартха от своего “я”, бежал в ничто, бежал в зверя и камень, — неизбежным было возвращение, неотвратим был час, когда, очнувшись в лучах солнца или в свете луны, под сенью листвы или под шквалами дождя, он вновь находил оставленное “я” и был Сиддхартха и вновь испытывал муку нескончаемого круговорота.

Рядом с ним его тенью жил Говинда, шел теми же путями, подвергал себя тем же испытаниям. Они редко говорили друг с другом, если этого не требовали служба или упражнения. Иногда они ходили вдвоем в деревни просить пропитания для себя и своих учителей.

— Как ты думаешь, Говинда, — сказал однажды Сиддхартха по дороге в деревню, — как ты думаешь, мы далеко ушли? Мы достигли цели?

Отвечал Говинда:

— Мы учились, и мы продолжаем учиться. Ты будешь великим саманом, Сиддхартха. Быстро обучаешься ты любому упражнению, часто удивляются тебе старые саманы. Когда-нибудь ты будешь святым, о Сиддхартха.

Сказал Сиддхартха:

— Моим глазам видится это иначе, друг мой. То, чему я за это время научился у саманов это, о Говинда, я мог бы выучить быстрей и проще. Друг мой, в любой харчевне веселого квартала, среди возниц и игроков в кости я мог бы выучить это. Сказал Говинда:

— Сиддхартха насмехается надо мной. Созерцанию, задержке дыхания, нечувствительности к голоду и боли — как мог бы ты научиться среди этих страждущих?

И Сиддхартха сказал, тихо, как будто говорил сам с собой:

— Что такое созерцание? Что такое отрешение от тела? Что такое пост? Что такое задержка дыхания? Это бегство от “я”, от муки быть собой, это краткое забвение, это заглушение на краткий срок боли и бессмысленности бытия. Того же бегства, того же забвения ищет погонщик волов, когда пьет на постоялом дворе рисовое вино или перебродившее кокосовое молоко. И он больше не ощущает себя, и он больше не ощущает страданий этой жизни, и он находит краткое забвение. Задремав над своей чашкой рисового вина, он находит то же, что находят Сиддхартха и Говинда, когда в долгих упражнениях они ускользают из своих тел и пребывают в “не-я”. Это так, о Говинда.

Сказал Говинда:

— Ты говоришь это, о друг, и все же знаешь, что Сиддхартха не равен погонщику волов и саман не равен пьянице. Да, пьяница находит забвение, да, он получает на короткое время убежище и передышку, но пробуждается — и снова находит все то, от чего бежал; и он не стал мудрее, не накопил знания, не поднялся ни ступенью выше.

И Сиддхартха сказал с улыбкой:

— Этого я не знаю, я ведь не пьяница. Но то, что я, Сиддхартха, нахожу в моих упражнениях и созерцаниях лишь краткое забвение и так же далек от мудрости, от спасения, как ребенок в утробе матери, — это я знаю, о Говинда, это я знаю.

И снова, в другой раз, когда Сиддхартха с Говиндой покинули лес, чтобы попросить в деревне еду для своих братьев и учителей, заговорил Сиддхартха, и сказал он:

— Так как же, о Говинда, на правильном мы пути? Мы приближаемся к познанию? Мы приближаемся к спасению? И не может ли быть так, что мы ходим по кругу — мы, желавшие избегнуть круговорота?

Сказал Говинда:

— Многое мы узнали, Сиддхартха, многое еще предстоит узнать. Мы не идем по кругу, мы поднимаемся вверх; круг наш — это спираль, и на много ступеней мы уже поднялись.

Отвечал Сиддхартха:

— Сколько лет, как ты думаешь, нашему старейшему саману, нашему досточтимому учителю?

Сказал Говинда:

— Нашему старейшему, наверное, лег шестьдесят.

И Сиддхартха:

— Ему шестьдесят лет, а нирваны он не достиг. Ему будет семьдесят, и восемьдесят, и мы, ты и я, будем такими же старыми, и будем упражняться, и будем поститься, и будем предаваться медитации, но нирваны мы не достигнем. Он — нет, мы — нет. О, Говинда, я думаю, из всех саманов, какие только есть, наверное, ни один — ни один! — не достигнет нирваны. Мы находим утешение, мы находим забвение, мы стремимся к искусственным совершенствам и обманываем ими себя. Но главного — Дороги всех дорог — мы не находим.

— Не произноси, — сказал Говинда, — таких пугающих слов, Сиддхартха! Как возможно, чтобы среди стольких ученых мужей, стольких брахманов, столь многих суровых и досточтимых саманов, столь многих ищущих, ревностных, святых людей ни один не нашел Дороги всех дорог?

Но Сиддхартха — голосом, в котором было столько же печали, сколько было насмешки — тихим, полупечальным-полунасмешливым голосом сказал:

— Скоро, Говинда, твой друг покинет тропу самана, по которой вместе с тобой он так долго шел. Я мучусь жаждой, о Говинда, и на этом долгом пути самана жажда моя не стала меньше. Всегда я искал познания, всегда я был полон вопросов. Я спрашивал брахманов — годами, и спрашивал священные Веды — годами, и спрашивал благочестивых саманов — годами… Наверное, о Говинда, было бы так же хорошо, было бы так же умно и так же целительно, если бы я спрашивал птицу-носорога или шимпанзе. Много времени я потратил, Говинда, так и не сумев выучить сердцем одну простую вещь: то, что выучить ничего нельзя! Я думаю, на самом деле не существует того, что мы называем “учением”. О друг мой, существует лишь знание, и оно — везде, оно есть атман, оно во мне, и в тебе, и в каждом существе. И я начинаю думать: это знание не имеет худшего врага, чем желание знать, чем учение.

Тогда Говинда остановился на дороге и, воздев руки, сказал:

— Сиддхартха, не пугай же твоего друга такими речами! Воистину страх рождают слова твои в сердце моем. И подумай же: что стало бы с кастой брахманов, со святостью молитвы, с благочестием саманов, если бы было так, как ты говоришь, если бы не было учения?! Во что, о Сиддхартха, во что превратилось бы все, что на земле свято, ценно и достойно?!

И Говинда пробормотал чуть слышно двустишье из Упанишад:

— Кто погружается мыслью и духом очищенным в атман —

Невыразима в словах сердца того благодать.

Но Сиддхартха молчал. Он стоял с опущенной головой, обдумывая сказанные Говиндой слова, — и он додумал их до конца.

Да, что же остается из всего того, что казалось священным? Что остается? Что выдерживает испытание? И он покачал головой.

Без малого три года делили юноши с саманами их жизнь и их труды, как однажды неведомыми и кружными путями дошла до них весть — или слух, или легенда, — будто явился некто по имени Готама — Возвышенный, Будда, который преодолел проклятие мира и смог остановить колесо возрождений. Учитель, окруженный учениками, не имея ни имущества, ни дома, ни жены, он идет по стране в желтом плаще аскета, святость осеняет его светлое чело, брахманы и князья склоняются перед ним и становятся его учениками. Снова и снова то здесь, то там возникала, всплывала эта легенда, эта молва, эта сказка; в городах ее обсуждали брахманы, в лесу — саманы, вновь и вновь тревожило слух юношей имя Готамы, Будды, произносившееся с восторгом и со злобой, в потоках восхвалений и в потоках брани.

Как в стране, где бушует чума, вдруг рождается весть, будто появился какой-то врачеватель, какой-то мудрец или чудотворец, который только скажет, дунет — и уж довольно, чтоб излечить всякого настигнутого эпидемией, — как потом эта весть разлетается по всей стране, и все начинают ее обсуждать, и одни верят, другие сомневаются, а третьи тут же отправляются в путь, чтобы разыскать того мудреца, того спасителя, — так разлетелась по стране и эта легенда, эта сказочная молва о Готаме, о Будде, о мудреце из рода Шакья. Ему, говорили верившие, открыто высшее познание, он помнит свои прежние жизни, он достиг нирваны и уже не возвратится больше в круговорот, не будет унесен мутным потоком перевоплощений. Замечательные и невероятные вещи рассказывали о нем: он творил чудеса, он побеждал демонов, он разговаривал с богами. А враги его и неверующие говорили, что этот Готама — тщеславный искуситель, он проводит свои дни в наслаждении, презирает жертву, не ведает учености, не знает труда упражнений, боли самоистязаний.

Но сладко звучала легенда о Будде, волшебством веяли рассказы о нем. Так болен был мир, так тяжело было нести бремя жизни — и вот, казалось, забил родник, зазвенел призывный голос, утешающий ласковый, полный чудесных обещаний. Повсюду, куда доходила молва о Будде, повсюду в землях Индии пробуждались юные сердца, в них вселялась мечта, в них вселялась надежда, и везде, в городах и в деревнях, всякого странника, всякого чужака, приносившего весть о Возвышенном, о Шакья-Муни, у сыновей брахманов ждала радостная встреча.