Небеса - Анна Матвеева

Старухи ели жадно, многие складывали угощение в салфетки и потом прятали в складках темных одежд. Мужики не забывали водочку — мелкие граненые стакашки постоянно меняли дислокацию на скатерти. Я вглядывалась в содержимое своей тарелки: блины и мед, мед и блины, ноздреватое тесто, липкая лужица…

Полусонных, нас увозили из «Елочки» на машине.

Ночью привиделась бабушка Таня — в штапельном лиловом платье и белом платке в точечку (мне таким же повязывали голову после бани), она склонилась над моей кроватью, открыла рот, но вместо слов оттуда посыпались комья земли, унизанные конфетно-розовыми гибкими червями. Видимо, я заплакала еще во сне, потому что щеки у меня были мокрыми, одна слеза успела добежать до живота, прежде чем проснулась мама.

— Где бабушка Таня? — Я тесно прижалась к маме, стараясь набрать полную грудь ее родного запаха.

— Бабушка Таня умерла, и ее похоронили, — сонно ответила мама.

— Ты тоже умрешь?!

— Нет, — ответила мама, засыпая.

И вправду дикость — моя мама не может умереть! Она молодая, у нее есть мы с сестрой, но главное, она ведь никогда не молится…

Вот и разгадка: умирают только те, кто смотрит в лица икон! Умирают те, кто молится, ходит в церковь, приносит оттуда слипшиеся конфеты…

Черная пустота комнаты окружала меня плотным кольцом, и таким же кольцом сжималась правда вкруг моего страха. В рассуждениях был изъян: если бы смерть настигала только людей из церкви, разве умерли бы пионеры-герои, и писатель Гайдар, и мой обожаемый Чапаев (я так его любила, что даже не позволяла Сашеньке рассказывать о нем анекдоты)?

Похоже, мама обманула меня. Однажды она обязательно умрет, и умрет бабушка, и дед, и папа, и сестра, и… я.

С треском хлопнула форточка, в комнату резко ворвался ледяной холод — будто северный ветер по ошибке залетел в наш теплый городок, чтобы кружиться над моей головой и хохотать, завывая: «Умрешь! Умрешь!»

На полочке желтели гордо вскинутые крылья фосфорного орла — при свете дня он выглядел безобидно, зато ночью внушал ужас: один светился во всем доме, наблюдая за тем, кто не спит… Теперь я смотрела на орла без всякого прищура и думала, что обязательно умру, как бабушка Таня. Мы все — умрем, потому что смертны, а этот орел останется, переживет нас и будет пугать других детей, пока те, в свою очередь, не умрут, оставив сгусток своего страха в этой — или какой-нибудь еще, не важно — комнате. Арифметика смерти оказалась простой и понятной как дважды два.

Ровное сопение Сашеньки и бесшумный сон мамы не успокаивали: однажды я должна была умереть. Так говорила миледи в «Трех мушкетерах»: «Я погибла! Я должна умереть!»

И красиво обнажала шею, отбрасывала кудрявую кучу волос, чтобы лилльский палач смог нанести ей смертельный удар. Хлюпик Д'Артаньян рыдал в кустах, придерживаемый стальной дланью Атоса.

Я все-таки уснула в ту ночь, но безмятежность детских снов отныне была для меня недоступной.

Глава 2. Вера

Мы признаемся в любви и ненависти к разным городам, не догадываясь, что и города могут испытывать к нам сильные чувства.

Появившись на свет в городе с ласковым именем Ойля, Артем спокойно принимал его теплую заботу. Приезжая на каникулы, он заново радовался сладким снам, какие приходят только в деревянные дома, тому, что в Ойле всегда было покойно и хорошо: словно бы время и сердце наконец сумели настроиться на общий ритм.

Совсем не таким был Николаевск — холодный город сразу невзлюбил Артема и даже не думал утаивать свои чувства. Презрительные звонки трамваев, густой дым из вскинувшихся к небу заводских труб, которые возвышались над домами вместо деревьев, черно-синяя толпа прохожих рекой стекает вниз по Ленинскому проспекту, и густые потоки машин блестят то красными, то белыми огнями… Таким Николаевск увиделся Артему в первый раз, и хотя каждый день добавлял к списку все больше новых примет, город не снимал надменной маски, отворачивался от провинциального мальчика. Артем честно пытался полюбить Николаевск, но у них так ничего и не получилось. Прижилась только привычка подолгу гулять в городских парках, где быстро вечерело и сумерки оказывались короткими и грязными, как недодержанный фотоснимок. Тучи ворон кружились над городом, толстые серые птицы покрикивали на Артема — и он был бы рад сбежать отсюда в свою Ойлю, да вот беда — не было там ни одного вуза…

Только через год Артем притерпелся к жизни в городе, и хотя Николаевск оставался таким же чужим и нелюбезным, в родном городишке тоже теперь многого не хватало. Ойля резко состарилась вместе с бабулей Артема: городок просел домишками, зарос лебедой и поскучнел, бабуля стала совсем слабенькая, по утрам долго-долго сидела на кровати, седые неубранные волосы падали на ситцевый халатик. Бабуля вглядывалась в противоположную стену, украшенную натюрмортом в золоченой рамке (кусок пирога, лимон с тонко струящейся, фигурно срезанной кожурой и бокал с багровым вином). Она смотрела перед собой, видела натюрморт и не видела его, молчала подолгу. Что бабуля, что дед сильно сдали после того, как Артем уехал в Николаевск.

Разве он мог не уехать? Золотая школьная медаль расчистила дорогу в несколько вузов, Артем выбрал иняз. Место престижное, все ребята городские. Смотрели на него свысока. «Как, ты говоришь, твой город называется, Ой-ля-ля?» — переспрашивал однокурсник Паша Кереевский. Артем не слишком убивался, дороги с однокурсниками у него всегда оказывались разные. Ребята после занятий расходились по домам и компаниям, Артем гулял в одиночестве или шел в общагу.

С первого курса он делил комнату с социологом Батыром, которого все звали просто Борькой. Каждый месяц из Казахстана спешили к Батыру все новые посылки, где, спрятанные под мешковину, скрепленные сургучными вензелями, терлись боками сине-голубые баночки сгущенки и сочно всхлипывала золотистая тушенка; с оказиями Борька получал из дому душистые куски баранины — родственники боялись за своего богатыря, не схудал бы в голодном Николаевске… Артем всякий раз думал, что переживать не о чем: круглое блинообразное лицо Батыра с каждым годом становилось все шире, схватывалось жирком, мешавшим разглядеть глаза — черные, влажные, хитрые прорези. В иной день, когда Артему на весь день доставалась обледеневшая мороженка, наблюдать Батыровы пиршества было мучительно, тем более что кушал сосед обстоятельно, причавкивал, аппетитно шуршал обертками. В комнате долго еще клубился манящий аромат сырокопченой колбасы. Наверное, Борька не отказал бы в откровенной просьбе, но Артем молчал и сглатывал слюну пополам с кровью из прикушенной от голодухи щеки.

Разумеется, в общаге имелся буфет — да только трудилась в том буфете тетя Роза Хайруллина, тянувшая в одиночку троих сыновей. Основная доля буфетного пайка доставлялась в клеенчатых сумках по домашнему адресу Хайруллиных, тогда как студентам предлагался вечный деликатес — «яйцо вареное в майонезе». Артему порой и того не хватало, приходилось любоваться на опустошенные подносы за стеклом и угадывать по размазанным следам соуса, чем сегодня кормили. Сам виноват — нечего ходить допоздна.

Все равно Артему больше нравилось бесцельно слоняться по городу, чем в общажной комнате смотреть, как Батыр облизывает жирные пальцы, и так коротать время до вечера, который всегда приходил в Николаевск слишком рано. По темноте кто-нибудь обязательно приносил бутылку и гитару, хлопала дверь, уменьшалась комната, девчонки плюхались на колени к парням. Борькины глазки в такие минуты жирненько блестели, он угощал компанию шоколадом — немецким, из картонных зеленых оберток с «окошечком». Шоколад разламывали руками, и белые круглые фундучины напоминали Артему зубы какого-то хищного зверя.

Девчонкам Артем нравился куда сильнее Батыра, и любая ежевечерняя гостья в комнате — прижми ее к стене или к ответу — призналась бы, что приходит сюда не по причине гитары и шоколада, но чтобы еще раз покрасоваться перед симпатичным «светленьким» мальчиком. Мальчик, впрочем, проявлял ко всем (и даже к прекрасной Оле Бурлаковой) вежливое внимание, и только. Оскорбленная красотка Бурлакова попыталась взять Артема штурмом, но крепость устояла, решительно отстранив раскрасневшихся осадчиков. В туалете девчонки пылко обсуждали невероятное событие, пока Бурлакова роняла слезы на метлахскую плитку. Под сигареты «Комета», чью блекло-коричневую пачку отодрал от сердца Батыр, обсуждение пошло куда энергичнее, кто-то назвал Артема голубым, но Оля так сильно замотала головой, что едва не ударилась о батарею.

Артем не хотел обидеть Олю, просто он — не в жилу со временем — ждал любви. Иногда такое случается. Вот почему Бурлаковой стало особенно обидно — ведь Артем отверг не только телесный призыв, но и гипотетическую возможность влюбиться. Батыр же, с виду потешавшийся над девичьим страданием, без устали завидовал Артему и даже придумал ему прозвище Монах.