Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

На самом деле в глубине души я подозреваю, что этот лист бумаги, который я с таким упорством заполняю словами, будет скомкан и брошен в противоположном углу комнаты, как и другие девятнадцать, которые ему предшествовали. Потому что, пока я трачу черновики, не могу избежать спортивного соблазна бросать их, дразня удачу, изящным движением кисти в плетеную подставку для зонтов, которая мне досталась уже не помню от кого. Меня наполняет энтузиазмом каждое попадание, и азарт пробуждается каждый раз, когда не попадаю. Это возбуждает мой интерес — сделать следующий бросок, как бы приблизить отдаленную возможность: вдруг именно на этом листке и будет начало истории, которую, как предполагается, я тут собираюсь рассказать? Очевидно, что я так же далек от того, чтобы стать писателем, как и от того, чтобы превратиться в баскетболиста в шестьдесят лет.

В течение нескольких дней я пробовал найти ответы на некоторые важные для произведения вопросы, до того как начать его писать. Чего я и боялся (того, что сейчас со мной происходит) — как бы в этом вилянии хвостом перед печатной машинкой у меня не испарились последние капли смелости. Первое, что мне пришло в голову: хватит ли мне воображения, чтобы написать роман? Решение нашел в том, чтобы описывать все как было, ничего не придумывая, иначе говоря, рассказать правдивую историю, то, чему я был свидетелем. Поэтому я решил написать историю Рикардо Моралеса. По приведенным выше причинам и потому, что эта история не нуждается в добавлениях, и еще потому, что, зная ее достаточно, я отважусь довести дело до конца, не боясь постыдной необходимости начинать придумывать эпизоды, растягивать сюжет, дабы убедить читающего, что я не тяну резину начиная с пятнадцатой страницы.

Первая возникшая сложность после того, как я определился с темой: от какого лица вести повествование? Когда буду говорить о себе, буду говорить «я» или «Чапарро»? Может, уже этого подводного камня хватит на то, чтобы иссякла вся моя литературная потенция? Предположим, я выберу повествование от третьего лица. Может, так будет лучше, чтобы не подвергнуться соблазну перегрузить на себя слишком личные впечатления и переживания. Это для меня абсолютно ясно. Я не собираюсь устраивать собственный катарсис в этой книге или, точнее, в этом зародыше книги. Однако первое лицо для меня удобнее. Вернее, по опыту предполагаю, что так мне будет удобнее. А что я буду делать с теми частями истории, непосредственным свидетелем которых я не являлся? С этими частями, которые могу восстановить интуитивно, но в которых точно не уверен? Все равно их расскажу? Изобрету их от начала до конца? Или опущу?

Однако будем продвигаться постепенно. Сначала сделаем то, что проще. Начну от первого лица. У меня и так достаточно сложностей, чтобы искать новые на свою голову. И лучше рассказать то, что знаю, и то, что предполагаю, иначе никто ни черта не поймет, даже я сам. И еще одна дилемма — лексика: в прошлой фразе выскочило выражение «ни черта», как неоновая вывеска посреди мглы. Могу ли использовать грубые и невежественные слова или буду стараться их избегать? Черт возьми, сколько сомнений. А, вот, опять выскользнуло. В конце концов приходится прийти к выводу, что я — грубиян.

И что еще хуже — мне ясно одно: я буду рассказывать историю Моралеса, и ее нужно рассказать с самого начала. Но где оно, это начало? Хотя мои повествовательные приемы и оставляют желать лучшего, все же я в состоянии признать, что старое доброе «однажды, давным-давно…» в данном случае не годится. И что теперь? Где же начало? Не то чтобы у этой истории нет начала, проблема в том, что у нее четыре или пять возможных и совершенно разных начал. Молодой мужчина, целующий свою жену на прощание перед выходом на работу в коридоре дома, ведущем на улицу? Или два типа, которые дремлют на рабочих столах в здании Суда и подпрыгивают от испуга, когда вдруг пронзительно звонит телефон? Или молодая женщина, недавно получившая диплом учительницы, которая позирует с друзьями для групповой фотографии? Или сотрудник Суда, которым я являюсь и который почти тридцать лет спустя после всех этих возможных начал получает письмо от совершенно неожиданного отправителя?

Какое начало мне выбрать? Вероятно, оставлю их все, начну с какого-нибудь, а потом включу все остальные в том порядке, который покажется мне наименее рискованным. Может, и не так важно, если у меня ничего не получится. Сколько дней я уже потратил на это? И в худшем случае, если я все же уничтожу достаточное количество черновиков, то точно улучшу мой бросок на дальнюю дистанцию.

2

Последним днем, когда Рикардо Агустин Моралес завтракал вместе с Лилианой Колотто, был 30 мая 1968 года. До конца своей жизни Рикардо запомнит не только то, о чем они болтали, он запомнит, что они пили, что ели, какого цвета была ее ночная сорочка и как красиво освещал солнечный луч, падающий со стороны, ее левую щеку, когда она сидела там, на кухне. Когда Моралес впервые рассказал мне это, я решил, что он преувеличивает. Что он не мог запомнить такого количества деталей. Причиной моей недооценки было то, что я еще недостаточно хорошо его знал и игнорировал то, что Моралес, с присущим ему выражением лица объезженного идиота, на самом деле обладал таким колоссальным умом, памятью и способностью наблюдать, которые я вряд ли еще у кого встречу. У такой верности воспоминаниям был свой мотив. Этот человек вот так помнил все, что было связано с его женой.

В дальнейшем, когда Моралес решался рассказывать мне о себе, он говорил о человеке не выделяющемся, сером, с плоской судьбой. Моралес хладнокровно относил себя к тому типу людей, которые проходят через семью, школу и работу, не оставляя в душах окружающих никаких отпечатков. Никогда с ним не происходило ничего хорошего, ничего особенного, и ему это всегда казалось справедливым. И так до Лилианы. Потому что она была всем. Всем в самом полном смысле. Поэтому те воспоминания стали для него такими драгоценными, и не потому, что это утро было последним. Он берег воспоминания этого утра точно так же, как и всех предыдущих за тот год с небольшим, что они были женаты. Когда позже он мне рассказал в малейших деталях все, что происходило за этим завтраком, он не сделал это обычно, как делают все смертные, стараясь реконструировать какие-то следы иллюзии или вспоминая отрывки других похожих случаев, ситуаций и ощущений, которые уже давно потеряны навсегда. Нет. Моралес чувствовал, что Лилиана для него — это недопустимое счастье, не имеющее ничего общего со всей его остальной жизнью. И точно так же как нельзя нарушать равновесие космоса, так и он должен был потерять ее, чтобы все вновь встало на свои места. Каждое из его воспоминаний о ней было окрашено этим ощущением внезапного кораблекрушения, катастрофы, поджидающей за углом.

Он никогда ничем не выделялся. Ни в школе, ни в спорте, ни хотя бы в семье, он не заслужил даже случайной похвалы за какие-нибудь, пусть и незначительные, способности. Но 16 ноября 1966-го, когда он впервые увидел Лилиану… этого хватило, чтобы изменить всю его жизнь. С ней, ради нее, благодаря ей, он изменился. С того момента, когда он увидел, как она входит в крутящуюся дверь банка, спрашивает у охранника, какая из очередей на пополнение счетов, подходит к окошку небольшими и уверенными шагами, он почувствовал, что эта женщина изменит его жизнь. В полной и отчаянной уверенности, что в руках этой женщины его судьба, Моралес осмелился переступить через свою робость: слегка разговорить ее, пока пересчитывал деньги, улыбаться ей от уха до уха, посмотреть в глаза и задержать на ней взгляд, произнести «приходите еще», а далее проверить архив, чтобы узнать, какой компании принадлежит пополненный ею счет, и выдумать повод, чтобы позвонить туда и попросить какую-нибудь информацию об этой девушке.

Позже, когда они уже официально считались женихом и невестой, Лилиана рассказала ему, что эта отвага, его последовательная неустрашимость в ухаживаниях, когда он не боялся быть отвергнутым, ей так понравились, что она решила принять все его приглашения. Узнав его получше, узнав его робость, его вечную стеснительность, она окончательно поняла, как необычна была для него эта отвага. Это и было лучшим доказательством настоящей любви. Лилиана говорила, что если мужчина способен ради любви женщины изменить самого себя, значит, он достоин взаимности. И эту беседу Рикардо Моралес тоже не забыл и решил быть таким навсегда и для нее. Никогда он еще не ощущал себя достойным чего-либо, а тем более — такой женщины, и знал, что должен этим пользоваться, пока может, пока заклинание не разобьется вдребезги и все вновь не превратится в крыс и тыквы.

Ради всего этого Моралес навсегда запомнит, что 30 мая 1968 года на Лилиане была ночная сорочка цвета морской волны, что ее волосы были собраны в простой пучок, из которого выбились несколько прядей каштановых волос, а луч солнца, проникнув через кухонное окно, падал на ее левую щеку, освещая ее и делая еще более прекрасной. Они пили чай с молоком, ели тосты с маслом и говорили о том, что эту мебель лучше передвинуть в зал. Моралес поднялся из-за стола, чтобы принести из гостиной нарисованные им планы самой удобной расстановки мебели, и она засмеялась над его манерой все планировать, посмотрела ему в глаза, улыбнулась и сказала, чтобы он, бедолага, не заморачивался так с этой старой мебелью, потому что рано или поздно им придется переделывать гостиную под еще одну спальню, и он, в рассеянности, в головокружении от обожания этой женщины из другой галактики, не сразу понял намека, хотя потом до него дошло, и он обнял ее за талию, они вместе дошли до двери, выходящей на улицу, там он поцеловал ее, медленно-медленно, сказал «пока», махнул на прощание рукой — и не знал, что это навсегда.