Святая земля - Пер Лагерквист

- Видно, здесь был алтарь, - сказал он. - Здесь они, верно, приносили жертву богу, живущему в храме, в честь которого храм построен. Не знаю почему, но он сохранился лучше других помещений храма. Но во всех храмах алтарь считается самым священным местом.

Они обнаружили также, что храм был построен из камня вулканической породы и благодаря этому таил в себе самом свою гибель, легко поддаваясь выветриванию. Но алтарь был сделан из твердого, вечного камня. Джованни решил, что это мрамор, хотя Товий сказал ему, что камень этот сильно поврежден и от дождя и ветра потемнел, стал почти коричневым.

- Одно живет долго, - сказал старый слепой, - другое быстро гибнет и исчезает.

Таким образом они изучили место, где застряли, священное место, где они поселились. Они привыкли к нему. Привыкли сидеть и слушать, как завывает ветер в полуразрушенной колоннаде и в сухом репейнике у обвалившихся камней. По вечерам Товий часто сидел и смотрел на пустынную равнину и на пасущиеся вдалеке стада.

Но на море он больше не смотрел, хотя они пришли сюда с моря. Смотреть там было не на что: ни единого паруса, ни единого судна. Как и пастухи, они перестали думать о море, перестали ждать, что кто-то приплывет к ним.

Теперь Товий смотрел иногда на горную гряду, отгораживающую прибрежную полосу от материка. Эти горы казались ему удивительными, какими-то ненастоящими. Какие тайны они скрывали? Они всегда лежали в полутени, полуосвещенные, толком разглядеть их было нельзя, они казались голыми, совершенно обнаженными, через горы вела, извиваясь, маленькая, еле заметная тропинка, но ее тоже было трудно различить.

Товий часто стоял и смотрел на тропинку, не зная точно, есть она в самом деле или нет.

Однажды пастухи их сильно удивили. Они пришли целой гурьбой и вели себя как-то странно: шептались между собой и не решались сказать, что им нужно. Но наконец выяснилось, что они решили показать чужим то, что раньше держали в тайне. Ранее никто из пастухов ни разу не обмолвился словом об этом. Но теперь они, видно преодолев сомнения, решили посвятить в это чужих.

Все вместе они вышли из храма и направились и сторону гор, туда, где Товий до сих пор не был. Почти у самого подножия горы стояла неказистая лачуга из хвороста, которую трудно было бы найти, не зная туда дороги. Когда они подошли к пей, из лачуги вышел человек и поздоровался с ними, не выразив никакого удивления. На нем была такая же одежда, как у пастухов, но он казался моложе их и этим сильно от них отличался. Лицо у него было светлое, открытое; глядя на незнакомцев серьезными карими глазами, он приветливо и немного застенчиво улыбался. Пастухи что-то сказали ему шепотом, а он в ответ согласно закивал им. Потом один из них осторожно отодвинул висящую над входом в лачугу циновку и заглянул внутрь. Потом он встал на колени, словно перед кем-то, кто находился там, а может быть, для того, чтобы лучше разглядеть что-то. Другие пастухи тоже подошли туда и заглянули, а некоторые, как и первый, встали на колени.

Товий стоял ничего не понимая. Но потом один пастух подвел его к входу в хижину, чтобы он тоже смог в нее заглянуть. Он нагнулся и уставился в полутемную каморку.

Там стояла плетеная ивовая корзина, а в ней на чистой соломенной подстилке лежал младенец. Он махал ручками и дрыгал голыми пухленькими ножками, очевидно очень довольный, что так много людей пришло проведать его. Он смотрел на них, и глаза его сияли, а беззубый рот с двумя крохотными, едва прорезавшимися зубами растянулся в счастливой улыбке. Ребенок лежал голенький, и видно было, что это мальчик. Крепко сжав кулачки, он энергично размахивал руками. Он выглядел здоровым и упитанным, в уголках его рта застряли капельки козьего молока, которым его недавно поили.

Время от времени он что-то весело лепетал, а когда один пастух протянул ему палец, младенец схватил его ручонкой. Старик пришел в такой восторг, что у него на глазах выступили счастливые слезы.

После того как все побывали в хижине, им стало любопытно, как будет вести себя Товий, что он скажет о ребенке и как выразит свое восхищение им. В том, что ребенок ему понравится, они не сомневались. И младенец в самом деле понравился Товию, что он и выразил так горячо, как мог.

И все же, видно, старики ждали от него большего восторга, но он был сильно удивлен увиденным, и мысли его были заняты этим, а не тем, что он говорил. Он скоро замолчал, а они удивились, что он сказал так мало.

Никто из них не понял, что он при этом чувствовал, какие образы всплывали перед его внутренним зрением и вызвали мысли, которые ему было трудно высказать. Да и никто не понял бы, если бы он попытался это сделать. Он просто стоял и смотрел куда-то отсутствующим взглядом. У входа в хижину еще два пастуха, отогнув циновку, преклонили колени и стали смотреть на младенца.

Рядом с Товием стоял слепой. Он был растерян, не понимая, что происходит вокруг него, а по тому, что люди говорили, он не мог толком ни о чем догадаться. Товий что-то шепнул ему, потом взял его за руку и подвел к входу в хижину, словно хотел, чтобы тот заглянул туда. Он снова стал что-то шептать ему, попробовал объяснить слепому, чему так радуются пастухи. Но это ни к чему не привело. Слепой видел лишь наполнявшую хижину темноту и ничего не понимал.

Тогда пастухи попросили отца рассказать, как оказался здесь младенец, и про его мать, которой больше не было на свете. Они объяснили, что мать младенца умерла и что теперь у него остались только они. Отец и они.

И отец начал рассказывать. Сначала он говорил немного неуверенно о том, как ребенок родился в горах, в местах, совсем непохожих на здешние.

Мать была очень счастлива, когда носила его. В то время все было прекрасно. Она была спокойной и уверенной, и жизнь казалась ей богатой, как никогда, ведь она не только видела ее вокруг себя, но и носила в себе. Да, это дитя поистине делало её счастливой.

Роды были трудные, и в короткое время, которое она прожила после родов, ей пришлось сильно страдать, хотя она этого не показывала. Она даже не показывала, как ей было тяжело сознавать, что она умирает, если ей в самом деле было это тяжело. Никто не узнал, что она чувствовала, сознавая, что ей приходится уходить из жизни в самую светлую пору юности. Но самое удивительное было то, что, чувствуя приближение конца, она велела положить ребенка ей на грудь, чтобы он лежал у нее на груди, когда она будет умирать. Мол, пусть он познает смерть от своей матери. И так оно и случилось. Но отец младенца этому немало изумился.

Когда мать ребенка умерла, он услышал внутренний голос, повелевший ему взять младенца на руки, спуститься с горы и жить здесь, с этими людьми. Но почему он услышал этот голос и почему должен был так поступить, этого он не знает. Последние его слова сильно взволновали пастухов. Им очень нравился этот рассказ, но им тяжко было слушать про то, как младенец лежал на груди мертвой матери. И они начали горячо уговаривать отца хорошенько беречь младенца, не оставлять его одного ни на минуту. Они с радостью готовы были пасти стадо вместо него, когда придет его черед, лишь бы он оставался с младенцем, по крайней мере не отходил бы далеко от хижины. Потом они стали давать ему советы и наставления, как ухаживать за младенцем, как его кормить, хотя сами вряд ли это хорошо знали. Отец, приветливо улыбаясь, отвечал им, что им не нужно об этом печалиться, а на их предложение пасти вместо него стадо ответил отказом. Он хотел выполнять свою работу наравне со всеми пастухами, а слишком далеко от хижины он никогда не отходил. Они слушали его, качая головами, похоже было, что он их не успокоил.

Наконец они разошлись, каждый к своему жилищу.

Когда Товий и Джованни вернулись домой, в Храм, Товий рассказал слепому подробно, что происходило в хижине, как пастухи стояли на коленях перед младенцем, как будто поклонялись ему, хотя пни этого и не делали, - пожалуй, так нельзя сказать. И все же это было удивительно. А еще удивительно, что этот человек спустился с гор с ребенком на руках, чтобы жить с пастухами, и что мать младенца, судя по всему чистейшая из женщин, повенчала ребенка со смертью, положив его, умирая, себе на грудь.

Джованни согласился, что это было очень странно. Он долго сидел молча, погрузившись в раздумье. Потом он сказал, что были и другие дети бога, судьба которых вначале связана была с пастухами, кроме этого ребенка, о котором Товий так думает. Но Товий не стал его об этом расспрашивать, для него существовал только этот младенец. И когда наступил вечер и они улеглись спать, он долго лежал в темноте и думал об этом младенце, который, верно, теперь спал крепко и беззаботно рядом с отцом в маленькой хижине у подножия загадочной горы. И он понял, что сам боится, чтобы с ребенком что-нибудь не случилось.

И под завывание ветра в сухом репейнике вокруг разрушенного храма он уснул.

Товий откопал бога. Неизвестно, сколько лет лежал этот бог в земле, улыбаясь насмешливой улыбкой. Неизвестно было и что означала эта улыбка. Разгадать этого не мог ни сам Товий первым увидевший его, ни пастухи, ни Джованни, ощупавший бога старческими дрожащими пальцами, ни лысый, который, услыхав про каменного идола, прокрался сюда и долго смотрел на него колючими птичьими глазами, не говоря ни слова. Никто не мог понять, что означает эта древняя улыбка, какую тайну она скрывает, - слишком давно сотворили этого бога. Да и могли ли когда-нибудь люди разгадать эту улыбку? Она была неуязвимой, совершенно безразличной к миру людей и с презрением отворачивалась от него, от всего сущего. Но, несмотря на это, а может быть даже именно поэтому, она производила на человека пугающее впечатление так же, как и все это мощное каменное лицо, в шероховатую поверхность которого набилась красно-коричневая земля, напоминающая засохшую кровь. Идола изваяли из очень темного камня, вряд ли из того же, из которого был выстроен алтарь, а может быть, из того же самого. Товий нашел его в развалинах древних стен храма, в том месте, куда он раньше редко заходил. Этот бог вызвал у него удивление, потому что он не походил на обвалившиеся куски храма, а был изваян совеем по-иному. Но кого он изображал, он никак не мог догадаться.