Расплата - Александр Стрыгин

3

Тамбов просыпался под перекличку десятков колоколов. Семнадцать церквей, семнадцать стражей всевышнего поднимали людей на утреннюю молитву. Мелодичный перезвон Казанского собора выделялся из общего гула. Изредка его заглушал мощный колокол кафедрального Питирима. А вот совсем рядом хрипло бумкнул кладбищенский колокол Петра и Павла.

Всякий раз, когда Маша слышит благовест городских церквей, ее берет оторопь, она чувствует себя маленькой, спешит перекреститься. Видно, глубоко запали в душу церковные стояния в детстве. Держась за материну юбку, Маша, бывало, таращила глазенки на хоры, откуда неслось громкое, пугающее пение, и боязливо оглядывалась на бородатых угодников, которые, казалось, подмигивают ей и дуют на свечи, горящие перед их ликами...

Солнце было уже высоко. Маша сошла к ручью, вымыла ноги, обулась. Стало легче идти.

От Полынков к городу тянулась пестрая вереница богомолок. Грустная красивая молодка, одетая по-городскому, шла рядом с Машей.

- Ты что, милая, тоже в церковь? Аль мужа провожать?

- Не провожать, - тихо ответила Маша, - встречать.

- Откуда же? С фронта? А наших берут туда.

- Мой посля лазарета... на поправку.

Молодка тяжело вздохнула:

- А мне своего унтера опять провожать. Мобилизация... Иду вот к Питириму молиться за Ваню.

Маша участливо осмотрела попутчицу и раздумчиво сказала:

- Да... жалко.

- А вы знаете, бабоньки, - затараторила шустрая толстушка в черном платке, перехваченном у подбородка медной английской булавкой. - Вчерась я в Уткинской вечерню стояла. Отец Маковей проповедь читал: "Власть диавола недолговечна, отец небесный не оставит чад своих на поругание бесовское". А рядом со мной офицерик с усиками... Такой раскрасавчик, такой ангелочек! И в погонах! Смелый какой! И все-то молился, все молился, ни на кого даже глазом не повел. Бывалоча, военный так и стреляет глазами по девкам, так и стреляет... А на молодку-то упулится съесть готов! А этот все крестится, все крестится да шепчет. К чему бы это, бабоньки?

- Знать, горе какое, - вставила Маша.

- Какое там горе! Румяненький да сдобненький!

- Что ж, у румяных горя не бывает? - строго спросила дородная женщина. - У меня всех сынов война проглотила, а румян господь не отнял.

- Нет, нет! - заговорщически подняла пухленький пальчик шустрая рассказчица. - Тут что-то не так! Он посля вечерни к отцу Маковею подходил, шептался с ним...

- Да ты, знать, поджидала его? Следила? - с усмешкой подзадорила унтерова молодка, шедшая рядом с Машей.

- А вот и следила! Что мне не следить? Куда сердце лежит, туда и око глядит.

- Будя вам, бабы, грешить-то, - примиряюще заговорила горбатенькая старушка. - Господи, прости нас, грешных, недостойных.

За чугунным мостом шустрая толстушка гордо отделилась от попутчиц и свернула на Дворянскую улицу.

Маша отстала от богомолок у Пятницкого базара. Вот и знакомый дом Парашки, обшитый досками от старых вагонов. Он уже старчески сник, зато крыша и двери блестели свежей зеленой краской. Видно, проезжий маляр-пьяница не нашел чем расплатиться с доброй хозяйкой и отдал ей последнюю краску.

4

Заметив, что собеседник колеблется, прапорщик Гривцов рывком поднялся со стула.

- Большевики в Москве уже восьмой месяц у власти! Этого мало? Маленькие запухшие глазки его сделались колючими и злыми. - Вы видите, я ношу погоны, не боюсь. Это означает, что большевики в Тамбове еще бессильны. Не могут арестовать даже одного офицера! Их тут кучка, а левых пустобрехов мы не боимся!

Собеседник тоже встал, но сделал это с видимой неохотой. Он был на целую голову выше прапорщика и заметно старше годами. Глухо, недовольно спросил:

- Значит, я один поведу унтеров в казармы?

- Что? Взвод гвардейцев дать в подкрепление? - Прапорщик явно издевался.

- А коли мы не попадем к обеду? Останемся без оружия?

- Повторяю: оружие возьмете легко. В военкомате есть свой человек. Он тебе точно скажет, когда у красноармейцев обед.

- Кто этот человек?

- Он тебя сам найдет. Будь в военкомате среди мобилизованных, и все... Вот возьми пачку папирос, угощай своих пьяных унтеров. После самосада эти папиросочки покажутся им царским лакомством. А теперь иди, готовься. Да зайди доложи Кочаровскому, что ты готов. Он пошлет человека в казармы.

Едва за дверью скрылась сутулая спина, прапорщик сел, откинулся к стене, закрыл глаза.

Когда-то улягутся бури? Когда-то вернется он в отчий дом с пестрыми, как девичий сарафан, ставнями и возьмет из рук отца ключи от добротных рубленых амбаров и конюшен?

Когда-то! А сейчас не время думать об этом! Нужно торопиться, торопиться!

Гривцов поправил ремень. Осмотрел - словно на прощанье - небольшую, с одним оконцем комнатушку, в которой прожил несколько дней... Завтра вместе с обещанной должностью генеральского адъютанта он будет иметь и шикарную квартиру в центре Тамбова.

Стук в наружную дверь насторожил его. Кажется, никто больше не должен приходить. Гривцов тихо подошел к двери, прислушался. Кроме голоса хозяйки - еще один женский голос.

И вспомнил знакомый с самого детства кроткий грудной голос Маши Олесиной. Гривцов не знал, почему всегда его влекло к этой тихой, замкнутой дочке батрака, прятавшейся от людских глаз в своей саманной конурке. Казалось, что Маша прячет в себе какую-то большую тайну. Эту тайну ему так и не удалось открыть, хотя он долго и старательно подкарауливал дочку батрака на кривушинских сенокосах. Ее словно охраняло провидение - каждый раз она шла по другой дороге. Но теперь ей не уйти от него, их дороги сошлись. От имени мужа вызвал... "Хоть этим отомщу Ваське Ревякину". Он самодовольно ухмыльнулся и распахнул дверь.

- А-а! Маша! Здравствуй! - И в упор смотрит в ее грустные, бездонные глаза.

- Здравствуй, Тимофей Сидорыч. А где же Вася?

- Наскучала? Потерпи, Машенька... Все расскажу, как вернусь. Сейчас мне очень некогда.

- Да разве не он сам с Феклой наказывал? Что случилось-то? Скажи, ради бога! Не пужай...

- Ничего, ничего, успокойся. Два дня назад я случайно видел его в Козлове. К вечеру он, возможно, приедет, если... - он замялся, кашлянул, - если его не арестуют в Козлове. Зря он с большевиками путается. Я все узнаю и вечером расскажу. Жди меня. Ну, как там, в Кривуше?

- Да все на месте стоит.

- Отец мой как?

- Да что ему подеется?

- Ну, не волнуйся, жди. - Он ласково потрепал ее плечо и быстро зашагал к выходу.

Уже открывая дверь, услышал испуганный голос Маши:

- Кто же наказывал, чтоб я пришла?

И ответ хозяйки:

- Тимошка наказывал. Знать, Василий велел.

Прапорщик с довольной ухмылкой натянул козырек на самые брови, пряча лицо от солнечного света.

Он шел, смело расталкивая толпу. Он знал, что на него смотрят: на его плечах солнце ярко золотит парадные погоны.

Успенская площадь на окраине города необычно оживленна. Призывники, приехавшие и пришедшие из волостей, столпились у военкомата. На телегах родственники, жены. Многоголосая пестрая толпа напоминает цыганский табор, заполнивший не только площадь, но и улицу до самого Успенского кладбища.

Переливы гармоник, грубая матерщина, озлобленные окрики, женский плач...

Какой-то разудалый гармонист забрался на ограду кладбища - чтобы всем слышнее было! Из толпы к ограде потянулись молодухи. Выкрикивали частушки, раздирая рты, будто старались перекричать толпу.

...И я тоже страданула

свово Ваню обманула...

хрипло пела захмелевшая мещанка, вытирала с лица пот и щурилась от яркого солнца. Назло тоскливому страданию второй гармонист где-то рядом резанул веселую "досаду". И тут нашлись голосистые певуньи:

...Ой, досада, ой, досада,

мать корову продала!

А еще берет досада

меня замуж отдала!

Какой-то шутник, пронырнув между молодухами, вытянулся перед ними в дурашливой позе и заорал во все горло:

Ой, досада, ой, досада,

потерял штаны у сада...

Шарил, шарил - не нашел,

без штанов домой пришел!

Толпа дружно грохнула, а шутник выпучил глаза, будто не понимает, над чем люди смеются:

- Чаво раздираетесь? Знать, комиссар вас накормил?

- А ты что - голодный? - крикнул кто-то из толпы.

- Кашу жду! Комиссары пшено ищут по селам. Нас на фронт, а сами тут будут объедаться да наших баб шшупать.

Гривцов все замечал, все слышал. Остановился, чтобы оглядеться. Каждого из своих приветствовал кивком головы. "Все на местах", - отметил удовлетворенно.

Увидел родственников из Падов - отчаянного гуляку Ваську, прозванного по-уличному "Карасем" за рыжую большую голову, почти без шеи, приросшую к плечам.

Карась стоял у телеги и тянул прямо из бутылки мутную жидкость, изредка сплевывая и чертыхаясь.

- Зажуй, Вася, корочкой, зажуй, дух отобьет, - уговаривал Карася толстый мужик с бородой, видимо хозяин телеги. - Ты где ночевал-то?

- Под звездами, на чужой телеге, с чужой бабой, - ответил Карась, сунув мужику пустую бутылку. - Эй, тулиновский! Подь сюда! Дай грибочка на закусь!