Поселок Тополи - Айвен Саутолл

— Грэм, кажется, уже заснул.

— Будь покоен. Этот и стоя заснет.

— А лошади спят стоя.

— Будто?

— Ага. Я по телевизору видел.

Всё новые и новые звуки: шуршанье, шелест, еле слышное попискивание.

— Кофе хочешь?

— Еще кофе?

— Кофе — замечательная вещь, — сказал Уоллес. — Дома мне не дают.

— Брось, давай спать.

Долгое молчание.

— А здорово так жить, — сказал Уоллес. — Ни от кого не зависишь, верно?

Ответа не последовало.

Уоллес и спал и не спал. На какое-то время он заснул крепко, но теперь опять смутно ощущал и окружающий лес, и жару, и ветер. Он весь взмок от пота. Правду сказал Грэм насчет спальных мешков и печек. Уоллес чувствовал, что его посадили в духовку, к тому же правый бок болел, точно был весь в синяках. Он вырыл для правого бока ложбинку, но во сне, наверно, куда-то сдвинулся. А главное, он никак не мог до конца проснуться. Ему было очень скверно, очень неудобно, но туман в голове не давал встряхнуться и что-нибудь предпринять.

Наконец он с усилием открыл глаза и уловил какое-то слабое мерцание. Как будто пахло метиловым спиртом. Как будто он даже увидел Грэма.

— Это ты? — спросил он.

— Я, — сказал Грэм.

— Что ты там делаешь?

— Варю кофе.

Уоллес приподнялся и сел, тяжело отдуваясь. Голова у него кружилась.

— Зачем ты варишь кофе?

— Пить очень хочется. На тебя сварить?

— А который час?

— Двадцать минут второго.

— Пожалуй, выпью.

Уоллес стянул спальный мешок с плеч и почувствовал себя лучше.

— Двадцать минут второго?

— Да, примерно так.

— А Гарри спит.

— Будь покоен, — сказал Грэм. — Этот заснет где угодно.

Уоллесу послышалось в этих словах что-то знакомое, но, где он их слышал, он не мог припомнить.

— А странно ночью в лесу, правда? Темно ужасно.

— И шумно. Я слышал, как упало дерево. Совсем недалеко отсюда. От этого я и проснулся.

— Все ветер.

— Ну да.

— Жарко до черта, верно?

— Да уж, не холодно. А вода страшно долго не закипает.

— Тоже, наверно, ветер виноват.

— Я уже два раза подливал спирта, — сказал Грэм.

— А крышкой котелок закрыл?

— С крышкой не видно, когда закипит.

— Ты все-таки закрой, а то не закипит до скончания века.

— Куда-то крышка девалась, не найду.

— А ты нащупай. Где-то она там. Зажги фонарик.

— У меня батарейка села. Свинство! Я им почти и не пользовался. Наверно, подсунули неисправную. Ой, что я сделал! Опрокинул бутылку со спиртом!

— Идиот! — воскликнул Уоллес. — Скорей поднимай, а то весь вытечет.

— Ничего, там пробка. — Грэм пошарил в траве, чувствуя себя дураком, и вдруг сказал: — Черт!

— Ну, что там еще?

— Нету пробки, вот что. Наверно, выскочила.

— Как она могла выскочить? Нет, честное слово…

— Горит! — взвизгнул Грэм.

Синий огонек скользнул от спиртовки вверх между камнями прямо к бутылке, которую он держал в руке, или так, по крайней мере, ему показалось. Все произошло до того быстро, что это мог быть обман зрения. С испугу Грэм отшвырнул бутылку. Из горлышка ее, как из шланга, выплеснулся огонь.

— Ой, ой! — заорал Уоллес, срывая с себя спальный мешок. — Гарри, Гарри, проснись!

Они пытались затоптать огонь, но ноги были босые, а ботинки куда-то запропастились. Они пытались задушить его спальными мешками, но он, казалось, был повсюду. Гарри никак не мог выбраться из мешка, не мог найти молнию, и несколько страшных секунд между сном и явью ему казалось, что он дома, в своей постели, и дом вокруг него охвачен пламенем. Действительность ускользала от него, он только чувствовал безумную тревогу. Грэм и Уоллес в панике метались с места на место, чуть не плача, бессмысленно бросаясь на все расширяющуюся огненную дугу. Каждый взмах их руки, казалось, раздувал пламя, гнал его дальше, подкармливал.

— Гасите его! — кричал Грэм. — Гасите!..

Темноты уже не было. Был трепещущий мир из древесных стволов и изогнутых сучьев, из камней, кустов и побегов, из криков, ветра, дыма и безумного страха. Все случилось так быстро. Это было ужасно!

— Гасите его! — орал Грэм.

Гарри вырвался из спального мешка, уже понимая, что сколько ни сбивай огонь, его не погасишь, что нужно принести воды из ручья, но у них не было ничего, кроме котелка на четыре пинты[1].

Огонь убегал от них во все стороны, трещал в кустарнике, подгоняемый ветром, свирепо бросался ветру навстречу. Даже под ногами горело — горела трава, корни и упавшие листья, горел перегной. Огонь взлетал на деревья — горела кора, листва вспыхивала со свистом, как удары хлыста. А жара была нестерпимая — не давала дышать.

— Ничего не выходит! — крикнул Уоллес. — Что же нам делать?

Они всё сбивали, и сбивали, и сбивали огонь…

— Ужас какой! — всхлипнул Грэм. Он плакал, а этого с ним не бывало уже года четыре. — Что я наделал! Надо его потушить, надо!..

Теперь Гарри в судорожной спешке собирал их вещи. Не то чтобы он был хладнокровнее остальных, просто он яснее их понимал, к чему идет дело, понимал безнадежность их усилий, и угрозу окружения, и возможность сгореть заживо. Он все это понимал, потому что пропустил самое начало. Он не нес за это ответственности, вина была не его, и теперь, окончательно проснувшись, он все видел ясно. Он крикнул во весь голос:

— Хватайте вещи, и бежим!

Но они не услышали или не захотели услышать. Они были все черные, с израненными ногами, даже волосы у них обгорели. Они всё махали и махали, а пламя взлетало к вершинам деревьев, и не осталось уже черных теней, а только яркий свет, красный и желтый, жестокий и страшный, и гудение, вой, взрывы, и дым, дым, как горячий красный туман.

— Нет! — кричал Грэм, — Нет, нет, нет!

Потом руки его упали, он весь трясся от рыданий, и Уоллес оттащил его в сторону.

— Уолли, — рыдал он, — что я наделал!..

— Надо отсюда уходить! — крикнул Гарри. — Хватайте вещи, и бежим!

— А башмаки? — вспомнил Уоллес. — Где башмаки?

— Не знаю, не знаю…

— Надо найти башмаки.

— Нас убьют… — рыдал Грэм. — Нас за это убьют. Это страшное, ужасное преступление…

— Куда мы девали башмаки? — Уоллес бегал кругами, как слепой, сам не зная, что делает.

Все случилось так быстро, так внезапно.

— Да бегите вы наконец! — заорал Гарри.

Голос его, видимо, дошел до сознания Грэма и Уоллеса, и все трое пустились бежать, как испуганные кролики. Они бросались из стороны в сторону, прижав к себе рюкзаки и обгоревшие спальные мешки, натыкаясь на кусты, на стволы деревьев. Всюду был огонь и хаос. Огненные мечи прорезали кустарник, огонь, как бесконечная цепь, словно нарочно окружал их и опутывал или, как стена, вырастал из земли, преграждая им путь, едва они успевали высмотреть лазейку. Даже ручей не мог им помочь. Они не знали, где он. Как будто никакого ручья и не было.

— Сюда! — крикнул Гарри, — Тут дорога.

Они помчались вниз по дороге в сторону Тинли, вернее, они думали, что бегут к Тинли, но наверняка не знали. Может быть, они просто спасали свою жизнь, убегали от страха, убегали от того, что натворили.

Когда им показалось, что опасность миновала, они спрятались в кустах возле какого-то недостроенного дома. Выли сирены, там и тут зажигались огни, автомобильные фары нашаривали дорогу. Ветер доносил до них громкие крики, истерический женский плач. Грэм неудержимо рыдал.

Над головой висело красное зарево.

2. Тополи

Тинли был расположен в предгорьях, к северо-западу от основного хребта, поселок Тополи, где у Пинкардов был загородный дом, — в Прескотском округе, в верхней части обширной долины по другую, восточную его сторону, ту, что ловила первые лучи восходящего солнца. На машине от Тинли до Тополей было миль четырнадцать, по прямой линии, через горы — не больше шести-семи.

Дорога, вдоль которой вытянулся поселок, никуда, в сущности, не вела. Она ответвлялась на восток от шоссе напротив Прескотского водохранилища и мили через две пропадала в лесу. Так обстояло дело в то знойное субботнее утро 13 января. Примерно так обстояло дело уже очень давно.

Водохранилища тут, правда, раньше не было, так же как и многих других примет, с годами ставших привычными. Дом Таннеров, самый старый из сохранившихся здесь домов, был построен в первые годы нашего века. У Таннеров росли каштаны — исполинские деревья, знакомые нескольким поколениям ребят на много миль кругом. Фэрхоллы построились в 1919 году. Хобсон заложил свой яблоневый сад в 1925-м. Коллинз основал питомник в 1937-м, а после войны в разное время появились Робертсоны, Джорджи, Пинкарды, Бакингемы. Эти семьи, их дома, их фермы, их дети были теперь главными приметами Тополей.