Воспоминания гермафродита - Эркюлин Барбен

Леа, говорил я тогда, Леа, я люблю тебя! Вскоре нас заставлял расстаться звонок. Надо сказать, что мадмуазель де Р. была одной из лучших учениц. Она уже завершила свое обучение и оставалась в монастыре лишь для того, чтобы углубить познания в сфере изящных искусств, в которых она уже достигла такого успеха, что вполне могла прославить своих учителей.

С наступлением вечера мы расставались до следующего утра, до начала мессы. Мы спали в разных дортуарах. Ее дортуар располагался рядом с единственной в пансионе гардеробной. Таким образом, иногда у меня появлялся предлог, чтобы увидеть ее перед сном. Много раз уже мадам Мари де Гонзаг упрекала меня в том, что у меня целый день отсутствующий вид, и угрожала, что больше не позволит мне отлучаться из дортуара.

Помню, однажды майским вечером мне удалось обмануть ее бдительность. Завершив чтение молитвы перед сном, она спустилась к матушке Элеоноре.

Не слыша ее шагов на лестнице, я тихонько пробираюсь через дортуар, затем через большой зал, служивший для занятий музыкой. Я захожу в гардеробную, беру наугад первый попавшийся предмет и бесшумно проникаю в келью, где, как я знал, находится Леа. Я бесшумно склоняюсь над ее кроватью и, поцеловав ее несколько раз, надеваю ей на шею маленький крестик из слоновой кости, весьма красивой работы, который, как мне казалось, она очень хотела получить. «Послушай, друг мой, — сказал я ей, — прими это и носи ради меня».

Едва выполнив это, я тут же торопливо отправлюсь туда, откуда пришла. Но я не проделала и половины пути, как звуки знакомых шагов заставили меня вздрогнуть. Позади меня стояла моя наставница, она заметила меня.

Я остановилась в нерешительности, тщетно пытаясь отвести от себя грозу. Однако, не найдя никаких объяснений, стала отважно ждать.

«Мадмуазель, — сухо сказала добрая монахиня, — я не стану вас наказывать; этим займется завтра мать Элеонора».

Эта угроза сулила мне ужасное испытание. Ибо чувства, которые я питал к нашей матушке, были скорее сродни страстному и смиренному обожанию, нежели страху. И мысль о том, что я могу вызвать ее недовольство, была мне невыносима.

Я плохо спал этой ночью, и мое пробуждение было тягостным. На мессе я не решался повернуть голову из страха встретить ее взгляд.

Во время перемены, последовавшей за завтраком, ко мне подошла послушница и попросила зайти в кабинет начальницы. Я вошел туда, дрожа, подобно приговоренному перед судьей.

Мне кажется, я и сейчас вижу это кроткое и серьезное лицо. Благородная женщина, поставив ноги на скамеечку для молитвы, сидела у стены в скромном кресле, над которым висел большой крест эбенового дерева.

«Дитя мое, — грустно произнесла она, — мне стало известно, что вы нарушаете распорядок, и если бы не мое уважение к вашей наставнице, доверившей вас моему попечению, я бы без колебаний вычеркнула вас из списка тех, кто примет в этом году первое причастие. Я знаю, насколько она к вам привязана и, несмотря ни на что, попытаюсь вам ее заменить».

Затем она смягчилась и знаком пригласила меня сесть к ее ногам на скамеечку.

Я молча плакал, склонив голову на ее руку, которую она не убирала.

И тут я пережил некое молитвенное озарение, открывшее для меня все величие этой воистину чистой и благородной души. Возможно, я тогда не понимал всех ее возвышенных побуждений, но сегодня, когда я уже могу судить о людях и вещах, звуки этого любимого голоса все еще раздаются у меня в ушах и заставляют биться мое сердце. Они напоминают мне счастливую пору моей жизни, когда я и не подозревал ни о несправедливости, ни о низости этого мира, которые позже мне суждено было изведать сполна.

Я оставил матушку Элеонору, и сердце мое было полно тихой радости и искренней благодарности.

Приближался день первого причастия, а вместе с ним и миг, когда я должен был распрощаться с чистыми отроческими чувствами, ибо мне предстояло покинуть обитель и отправиться в Сент, к своей матушке.

Этот день был назначен на 16 июля. Утро выдалось лучезарное; казалось, сама природа радуется этому празднику невинности и благодати.

Двадцать две юных девушки готовились вместе со мной к этому знаменательному событию.

И мне кажется, я имею право сказать, что наилучшим образом исполнил этот священный акт.

После мессы, совершенной со всей торжественностью, какую только можно встретить в религиозном заведении, в залу для свиданий впустили пребывавших в нетерпении матерей, жаждавших сжать в объятиях юных виновниц празднества.

Моя мать уже ждала и, увидев меня, не смогла сдержать тихих слез, явившихся самым красноречивым проявлением материнской любви.

Наше свидание было слишком кратким. Двери вскоре закрылись за ней. Ни один ребенок в этот день не имел права покидать священных стен.

Мирские забавы не должны были ничем нарушать спокойствие этих юных, вновь посвященных душ.

Но я так и не забыл досадный инцидент, которым завершился этот день.

За трогательной вечерней церемонией последовало шествие по саду.

Место был выбрано безупречно. Невозможно представить что-нибудь более торжественное, чем длинная вереница облаченных в белое детей, шествующих по чудесным аллеям этого скромного Эдема.

В религиозных песнопениях, подхваченных свежими и чистыми голосами, было нечто воистину поэтическое, трогавшее сердце.

Воздух, до этого теплый и благоуханный, вдруг стал гнетущим. На горизонте появились большие черные тучи, что было предзнаменованием сильнейшей грозы, какие столь часты в здешней гористой местности. Вскоре это подтвердили большие капли дождя, и когда кортеж вошел в часовню, на горизонте уже мелькали зловещие вспышки молний.

Сердце мое сжалось помимо моей воли. Было ли это предчувствие ожидавшего меня мрачного и сурового будущего? Неужели мне неизбежно придется готовиться к нему и ступить в этот шаткий челнок, который зовется миром?

Увы! Действительность слишком быстро заявила о себе!.. Эта громыхающая гроза была лишь прелюдией к тем, что с тех пор обрушились на меня!!!

Вечером я не мог ничего есть. Мною овладело странное недомогание. Перед тем как заснуть, я сжал в объятиях мою дорогую Леа, и подаренный мною поцелуй был грустен, как последнее прости!

И ее тоже, без сомнения, мне придется потерять, ибо в будущем наши судьбы не могли соединиться.

Через два года после моего отъезда из Л. мне стало известно, что моя бедная подруга скончалась от сильнейшей чахотки. Ее смерть оказалась страшной трагедией для ее благородной семьи, кумиром которой она была. Так погибла первая привязанность моей жизни!