Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре - Евгений Елизаров

Так что вещь и в самом деле срощена с человеком; в сущности ничто из обставляющего наш быт предметного мира не является внешним и совсем не бездушно. Все это наше собственное продолжение, и оторвать наши вещи от нас – все равно что оторвать какую-то часть нашего тела. Мы и сами во многом, если не во всем, некая амальгама «человеко-вещи». Исключить их из нашей жизни часто означает пресечь самую жизнь. А значит, исключить их из состава современной семьи не представляется возможным даже сегодня. Стоит ли в таком случае удивляться прошлому, когда верилось в то, что вещи вполне одушевлены, и все, что содержится в них (все то, что способствовало появлению их на свет), не может не влиять на нашу природу?

Однако в контексте истории семьи важно понять и другое: в древнем мире представление о том, что личность человека включает в себя нечто выходящее за пределы его кожной оболочки, справедливо только в отношении хозяина дома, главы семейства, домовладыки (нам еще придется говорить о причинах этого обстоятельства). Именно ему бессмертные ли боги, таинственные ли силы макрокосма сообщают нечто такое, что выделяет его из общего людского ряда. А значит, не только собственные определения: его ум, его опыт, его труд воплощаются в порождаемых им вещах, но и некая харизма, таинственная материя, извне соединяющаяся с его природой. Правда, и существо всех прочих обитателей его дома не замыкается в контурах их тел, в состав их природы так же входит нечто иное, внешнее. Вот только единственным источником этого внешнего может быть только то, что сообщается им отцом семейства. Он – единственный посредник между ними и теми стихиями, которые сообщают человеку умения и таланты. Именно поэтому все члены семьи находятся в его исключительной власти. Божество своего дома, он наделяет частью собственной личности все то, что его наполняет, – в том числе и порождаемые вещи. Словом, каждый представляет собой некую амальгаму его самого и каких-то внешних достоинств, но не всякому они сообщаются непосредственно и уж тем более во всей полноте, которая может быть сообщена человеку.

Между тем лишь полная сумма определений способна представить его. Даже сегодня слово «человек» служит обозначению индивида и некоего собирательного начала, равновеликого человеческому роду. Стоит ли удивляться тому, что в далеком прошлом, кстати, не только европейской культуры, человеком в полном смысле слова понимается лишь патриарх, глава семейства, домовладыка? В представлении древних, материи, слагавшие плоть домочадца, были недостаточны для того, чтобы сделать его личностью.

Все это отражается в зеркале мифа. Известно, что древние герои отличаются от простых смертных прежде всего своей природой; что-то иное, особое в ней выделяет их из людского массива. Этим иным является божественное начало: только соитие с божеством способно породить героя.

Велик он более всех человеков,На две трети он бог, на одну – человек он,Образ его тела на вид несравненен…[8]

говорится уже в эпосе о Гильгамеше, одном из древнейших литературных пямятников. Пусть не кровь богов, но нечто таинственное, сакральное содержится и в природе отца патриархального семейства; не даруя ему бессмертия, оно все же выделяет его из прочих. Отсюда и все отличия правосостояний, определяющие статус домовладыки и домочадцев, как в самой семье, так и в социуме. Только глава семьи является суверенным носителем сущностных определений своего рода, только он несет в себе что-то от природы своего первопредка, и только один из его потомков может наследовать некое таинственное начало, связующее всю цепь поколений. Не в последнюю очередь именно эти обстоятельства делают сакральной еще и фигуру первенца. Понимание того, что эта исключительность – всего лишь продукт культурных условностей, придет значительно позднее, древнее же сознание способно объяснить ее только таинственной особенностью тех материй, которые извне соединяются с «природой» патриархальной личности. Эти обстоятельства формируют и ее собственное строение, и всю систему внутрисемейных отношений, и, добавим, всю структуру социума.

Впрочем, в какой-то степени нерасторжимым единством человека и вещи, «человеко-вещью» становится не только домовладыка, но и все его домочадцы, включая самых последних из них, рабов. Каждый из тех, кто входит в эту первичную социальную группу, образует собой такую же сложную амальгаму. С той, разумеется, поправкой, что не каждому сообщается все необходимое для завершения его полноты и совершенства, другими словами, то, что дает право на основание собственного рода. Все производное от харизмы патриарха сообщается им в меньшем количестве, к тому же худшего качества. Кроме того, в этой первичной группе нет двух одинаковых «соединений». Каждая «человеко-вещь» – это структурный элемент, молекула далеко не однородной самовоспроизводящейся системы, где складывается свое распределение функций, исполняемых каждым человеком, и существует свое назначение каждой вещи. А значит, и связь каждого домочадца с каждым «атомом» вещественной составляющей семьи – строго индивидуальна и не тождественна никакой другой. Она всегда производна от той специфической роли, которая достается ему в общем процессе жизнеобеспечения единой патриархальной коммуны.

Уже это обстоятельство говорит о том, что ни одна «человеко-вещь» даже в глазах хозяина дома не уравнивается с собственно вещью, поэтому права на него не тождественны праву собственности даже там, где они простираются на жизнь домочадца. В древнейшем обществе это справедливо даже в отношении рабов. Отсюда упрощать и тем более вульгаризировать представление о реальных правах патриарха, рисуя его неким абсолютным диктатором, способным на самый дикий произвол, недопустимо. Но все же верховным распорядителем всего, что входит в понятие семьи, дома, остается только он.

Уже из этого сложносоставного содержания следует, что главным в жизни семьи оказывается вовсе не воспроизводство «людского состава», но обеспечение преемственности всей системы связей, которые образуют ее единство. Другими словами, сохранения, преемственности образа жизни всего этого маленького замкнутого на себя микрокосма. В свою очередь, образ жизни объединения разнородных и разнофункциональных «человеко-вещей» не сводится к тем процессам, которые протекают внутри него. Каждая семья существует в общем пространстве социума, а следовательно, течение ее жизни определяется еще и местом, которое она занимает в нем. Любая утрата позиций в социуме является потрясением, поэтому одним из главных приоритетов рода становится сохранение своего статуса. Отсюда рождение детей, численное его умножение – это не самоцель, но специфическое средство. Решение главных задач достигается только одним – совместным служением всех составляющих единства: деятельностью людей и функционированием вещей. Отсюда и распад может быть вызван не только гибелью кого-то из первых, но и утратой вторых.

Есть достаточные основания полагать, что такое положение вещей не порождается уже обретающей письменность эпохой, оно должно наследоваться от более далекого прошлого.

1.3. Начальные условия генезиса

1.3.1. Содержание жизнедеятельности

Тот факт, что изначально состав семьи включает в себя не только кровных родственников, но и чужих людей, и животных, и даже вещественное окружение человека, говорит о том, что ее воспроизводство представляет собой непрерывное воссоздание всего этого маленького мирка в целом. В том числе и его вещественной составляющей, и внезапная утрата, а то и просто деформация этой оболочки – не только экономическая катастрофа, но и тяжелейшая травма, подобная утрате какой-то части собственного тела.

Здесь нет преувеличений. Сказанное не вносит ничего нового в известные определения человека, но лишь фиксирует качественные отличия его от животного, а значит, и принципиальные отличия коммуникационных систем, объединяющих живое тело и окружающую среду. Животное самым непосредственным образом связано с последней, это означает, что все двадцать четыре часов в сутки среда входит в содержание его жизнедеятельности как ее ключевое определение, как единственный ее предмет и единственное же средство. Психика животного – это монолитный информационный поток, в котором нет места ничему постороннему, не связанному с сиюминутно развертывающейся деятельностью. Между человеком же и природой встает барьер искусственно созданных вещей, в силу чего его психика соединяет в себе как минимум два параллельных течения. Одно из них вовлекает в себя весь массив сигналов, непрерывно исходящих от окружающей действительности, другой представлен внечувственной связью с совершенно иным кругом явлений. В него входят виртуальные реалии предметов, отстоящих от всего сиюминутно данного во времени и пространстве, не присутствующих здесь и сейчас, нередко вообще не существующих в природе (но которые могут и должны появиться на свет при выполнении определенных действий). При этом именно надсенсорное имерение коммуникационного потока является определяющим поведенческую стратегию.