Земля за холмом - Лариса Кравченко

И вместе с тем песня — советская…

В школе говорили: «советские зверства». В соборе служили панихиды по «невинно умученному» цесаревичу Алексею. У бабушки большевики сожгли хутор… Как же она, Лёлька, может идти с их песней!

«…Пусть он землю сбережет родную…» Боже мой, почему от слов этих у нее становятся мокрыми глаза и что-то странно перехватывает горло?!

Гордиенко шел рядом со строем, молча печатая шаг по асфальту. Губы его были плотно сжаты, а глаза смотрели напряженно. Или он тоже в чем-то таком разбирался? Два военных инструктора, Бернинг и Грохотов, отстали и шли сзади по тротуару, словно они к происходящему не имели никакого отношения. Только полковник бесновался, багровый в гневе (или в страхе, что ему нагорит от японцев?).

Голова колонны подходила к зданию Северо-Маньчжурского университета. Здесь нужно было сдать винтовки.

День учебной стрельбы заканчивался.

Книга первая

Год сорок пятый

1. Харбин

Город стоял у большой реки, желтой, медленной и широкой. Заросли ивы на островах. Горячие пески пляжей.

Под фермами железнодорожного моста маячили морщинистые паруса шаланд. Раскрашенные лодки-плоскодонки держались цепями за камни крутой набережной. На береговом бульваре высился ресторан в виде русского терема с японским названием «Конкотей».

По-маньчжурски река называлась Сунгари, русские, начинавшие строить этот город, так и записали на своих картах. Китайцы, заселявшие этот край, называли ее по-своему: «Сун-хуа цзен». Япопцы, которые теперь хозяйничали в Маньчжурии, тоже переименовали по-своему — Сё-ка-ко…

Итак, река называлась Сунгари, город у желтой реки — Харбин. И все в этом городе было вперемешку — русское, китайское, японское, как в театральной кладовой; где стоят рядом декорации спектаклей из разных эпох и стран.

Медленно ухал колокол на колокольне Благовещенской церкви, ему отвечали другие — с Иверской и кафедрального собора. На паперти крестились старушки в старомодных шляпках. А мимо бежал рикша в матерчатых туфлях. За спиной его покачивался в коляске японец — защитный френч, роговые очки.

Напротив улицы, где жила Лёлька, на железнодорожных путях, китайцы грузили платформы с лесом. Их было очень много, этих китайцев в синих бумажных куртках. Когда поднимали наверх тяжелое бревно, они тянули заунывную песню с ударением на последнем слоге. Слов было не разобрать, только висел в воздухе однообразный натужный припев: эй-яо-хэй, хэй-яо-хэй!

Когда Лёлька по утрам бежала в школу по Маньчжурскому проспекту, она обгоняла больших и маленьких школьников-япончат. Их было очень много, с черными челочками и нарядными ранцами за плечами. С годами, как грибов из-под земли, их становилось все больше на этой улице. А улица была совсем русская. Кирпичные дома с высокими окнами. Булыжная мостовая. Старые тополя на Бульварном.

Город строили русские. Это было очень давно, в эпоху бабушкиной молодости. Бабушка любит рассказывать о своей молодости. Сейчас она больная, всегда сидит дома, и, кроме Лёльки, ее некому слушать. Правда, она часто повторяет одно и то же. Тогда Лёлька пытается сбежать или делает вид, что ей нужно готовить уроки.

Чаще всего бабушка вспоминает Россию. Особенно, когда по радио играют вальс «На сопках Маньчжурии», модный в пору ее молодости. Бабушка начинает вытирать платком глаза и что-нибудь рассказывать.

С бабушкиных слов Россия представляется Лёльке зеленым хутором на Украине, с липовой аллеей и деревянным старым домом, где было много комнат и собак разных пород и мастей. Бабушка приезжала туда летом на каникулы. В доме танцевали, собирали вишни с высоких деревьев и ездили к соседям ряжеными на святках. Потом бабушка выросла, половину парка продали и вырубили, а бабушке сделал предложение ветеринарный врач Логинов. Она вышла замуж и уехала за ним в эту Маньчжурию, потому что его назначили сюда на службу полковым врачом.

Дедушкин полк назывался Заамурской Стражей и охранял КВЖД, или Китайско-Восточную железную дорогу, которую как раз тогда строили через Маньчжурию русские. Русские арепдовали у Китая какую-то «полосу отчуждения» на девяпосто девять лет.

Строил КВЖД второй Лёлькин дед — Савчук. И в Маньчжурию он приехал, когда еще не было никаких железных дорог — пароходом из Одессы, вокруг Азии, Он шел пешком с изыскательской партией от Владивостока до Мулина, а потом работал на линии дорожным мастером. Тогда еще китайцы ходили с косами, тигры запросто встречались в сопках (а до Лёлькиных дней только и дошло название — «Тигровая падь» под Шитоухэдзы), и хунхузы нападали на «линию» (совсем — как черкесы во времена Лермонтова на Кавказе). Почему-то им не правилось, что русские строят железную дорогу.

Хунхузов помнит даже Лёлькин папа — конечно, он был тогда маленьким, но хорошо запомнил, потому что ему здорово попало из-за них от деда. Папа бегал с мальчишками в деревню смотреть, как китайские солдаты казнят пойманных хунхузов, а затем пооторвал головы всем сестриным куклам. Конечно, ему попало — за кукол и за то, что бегал смотреть.

А мама родилась в военном городке под Куаньчэнцзы, где стоял полк дедушки Логинова. Когда полк перевели в Харбин, города не было еще фактически — только вокзал, серый с полукруглыми окнами, да бревенчатый собор на верхушке пустого зеленого холма.

Собор этот рубили где-то на севере России, русские плотники резали деревянные кружева и подгоняли бревна. Потом перевезли в Маньчжурию и поставили на середине будущей площади. Так и остался он — русский до последнего гвоздя — у чужой китайской реки.

А город только намечался — пунктирами улиц. Правда, КВЖД жила и свистела паровозами: станция Старый Харбин, и на ней — казармы дедушкиного полка.

За покупками бабушка ездила на Пристань на извозчике. Это, конечно, от Старого Харбина далековато, но там была уже Китайская улица и первые магазины. Китайская улица почти без изменений дошла до Лёлькиных дней — прямая полоса неба над кирпичными фасадами, медные поручни перед стеклами витрин. И спуск к Сунгари, как обрыв, вот отчего — Пристань.

В остальном — Харбин бабушкиной молодости не похож на Харбин Лёлькин. Военные парады в царские дни на Соборной площади, денщики, раздувающие голенищами сапог самовары на крылечках офицерских казенных квартир. Балы в гарнизонном собрании — и бабушкины платья (до полу, тонюсенькая талия), шляпы со страусовыми перьями… Все это было задолго до того, как дедушка вместе с полком уехал на германскую войну.

Дедушка воевал в Галиции, а бабушка с мамой жили в Харбине в Миллеровских казармах и ждали его с фронта. Он приехал раненый в отпуск, и как раз в это время в России случилась революция и в Харбине тоже — солдаты стали ходить по улицам без погон, а железнодорожники надели красные банты. Потом в России началась гражданская война, граница перекрылась, и дедушка насовсем остался в Харбине работать фельдшером на городском ветеринарном пункте.

Бабушкин хутор в революцию сожгли крестьяне, а теперь, говорят, там — глушь и запустение.

Бархатные лоскутки от бабушкиных платьев давно износили Лёлькины куклы, а страусовые перья еще лежали в круглой шляпной коробке, и мама доставала их, когда собиралась идти с папой на маскарад. Лёлька была еще совсем маленькая, и ей очень правились перья — белые, как ветки деревьев зимой у них в садике. («Когда вырасту, тоже буду ходить на маскарады».) Но когда Лёлька выросла, маскарадов в городе не было. В городе были японцы.

Японцы захватили Маньчжурию в тридцать втором, и день входа их в Харбин Лёлька помнит уже совсем самостоятельно. В замороженном окне — небо алое, то ли от заката, то ли от пожара, и гулкие удары где-то далеко, от которых чуть позванивали стекла. В столовой был накрыт стол — ждали гостей, но почему-то никто не пришел, и бабушка ходила вокруг стола в парадном бежевом платье с брошкой и расстроенно говорила:

— Что же это? Ну что же это?

Папа лежал на кушетке и читал Лёльке сказку Пушкина о золотой рыбке, когда в комнату вошла мама.

— Бегут, ты видишь, бегут… — и голос у нее был не такой, как всегда.

— Кто бежит? — сначала не понял папа, а потом долго искал туфли под кушеткой.

А дальше Лёльку несли закутанную в платок поверх шубки, но почему-то не улицей, а через соседние дворы. Было темно, и непонятные удары ухали уже совсем близко. Но Лёльке только хотелось спать, и было жаль недочитанной сказки.

Потом, кажется, был чужой дом, много взрослых и незнакомый остриженный мальчик, спящий на кровати. На спинке кровати торчали блестящие шары, Лёльке хотелось поиграть ими, но ей не позволили, напоили чаем с молоком и заставили спать. Лёлька спала, и что было дальше — не знает.

И только позднее, когда опять стало тихо и они все были дома, мама все сердилась на папу: зачем это он подобрал на улице брошенную китайцами винтовку.