Земля за холмом - Лариса Кравченко

Особенно она ощутила это, когда на дороге показался штатский японец на велосипеде, в очках и шляпе. Лёлька сделала шаг вперед и загородила ему дорогу винтовкой. Вид у нее был, наверное, внушительный, потому что тот спешился и спросил что-то по-своему. Лёлька только сурово мотнула головой. Японец был вынужден отступить перед вооруженной силой и покорно завернул велосипед в обратную сторону. А Лёлька испытала чувство морального удовлетворения и торжества.

Она терпеть не может японцев — вообще всех! Потому что их так униженно боятся взрослые.

Японцы запретили в городе американские танцы, потому что они, видите ли, воюют с Америкой! И всех русских заставили кланяться: «Поклон в сторону резиденции императора Ниппон! Поклон в сторону храма богини Аматэрасу». Поклон нужно совершать точно под углом в сорок пять градусов. В прошлом году, когда они учились еще в одной школе с мальчишками, на утренней молитве полковник Косов ходил по рядам и толкал концом своего кавалерийского стека в спины ребят, вероятно, плохо знающих геометрию… Потом мальчишек отделили. Японцы все чего-то перетасовывают школы, и взрослые ворчат: «Хотят оставить русских детей неграмотными!» Считают всех низшими существами, за исключением двух наций, разумеется — ниппонской и германской!

И еще — японцы ввели военный строй!

Военный строй для девочек — безобразие, как говорит бабушка. Неприлично ползать по земле перед мужчинами, в брюках! И вообще — война чисто мужское дело. В этом бабушка твердо убеждена.

Полковник Косов, естественно, другого мнения: «Вы должны быть готовы к началу военных действий!» (С кем будут военные действия, полковник умалчивал, но само собой подразумевалось, что это могла быть только Советская Россия. Война с Америкой уже шла где-то далеко на островах и пока обходилась без Лёлькиного участия!)

А самой Лёльке военный строй даже правится, особенно когда они маршируют под духовой оркестр по городу и когда при этом присутствует корнет Гордиенко!

Гордненко привел к ним на урок сам полковник, взамен переведенного к мальчишкам инструктора Бернинга. Они были построены в верхнем зале. Солнце из окон, высоченных и зарешеченных, било в глаза, девчонки крутились в строю и жмурились, а полковник кричал на них, чтобы стояли смирно. Проходили ружейные приемы, и Гордиенко выполнял все почтительно и точно — вскидывал винтовку «на караул» и щелкал каблуками.

Он стоял на фоне окна, очень прямой и подтянутый — серьезные серые глаза, мужественность и благородство — совсем как Болконский из «Войны и мира», и Лёлька смотрела на него с восторгом, потому что нашла наконец своего героя! Взрослые, окружающие ее, были ужасно озабочены пайками, подметками и прочими негероическими вещами, и Лёлька начинала подозревать, что настоящие герои перевелись где-то во времена адмирала Колчака.

Правда, один «герой» возник на харбинском горизонте в тридцать девятом — Натаров, убитый под Номонханом[5]. Японцы объявили его «героем» потому, что был приказ отойти, а он остался. Взрослые возмущались потихоньку, что японцы сами смотались, а русских поставили под удар, и загубили парня, и так далее… Он убит в бою с теми самыми большевиками, от которых взрослые постоянно собираются освобождать Россию, и лежит похороненный в соборном сквере — на фотографии под крестом — мальчик с пухлыми губами, в погонах русских воинских отрядов.

Теперь эти отряды называются Асано (по фамилии главного, руководящего ими японца), или Сунгари Вторая — по месторасположению. Со Второй Сунгари и приезжают к пим в школу сверкающие шпорами инструктора. Вначале — Бернинг, вредный был какой-то, и хорошо, что его перевели к мальчишкам в Пятую школу на Телинской! Правда, он и там показал себя: когда мальчишки первого мая, шутки ради, разорвали красную тряпку для мытья доски и нацепили себе бантами на гимнастерки, он выстроил всех в коридоре и отхлестал но щекам — за «большевистскую пропаганду» (а вообще, такое в школе не принято — это японско-асановские замашки!).

…«Занесло тебя снегом, Россия…» — поют на именинах под гитару взрослые. Бабушка тоскует о белых березках и Мариинском театре. У дедушки над кроватью висит его старая сабля, как символ русской боевой доблести. И все они живут на чужбине, потому что в России — большевики. Далекая, потерянная и угнетенная Россия. И теперь только от Лёлькиного поколения зависит вернуть ее (если взрослые не смогли сделать этого в свое время) и от Гордиенко, с его корнетскими звездочками, в частности…

…Лёлька все стояла на посту за стрельбищем, и это уже надоело ей порядком, потому что ничего интересного больше не происходило.

Кёвакайка съезжала на глаза, и она сняла ее и повесила на соседнюю ветку, как на вешалку. И винтовку тоже неплохо бы прислонить куда-нибудь в сторонку, но на такое она не решалась — все-таки на посту!

Она стояла и думала о своем герое и прозевала, когда он сам оказался перед ней. Он шел разводящим — снимать посты, и Лёлька не успела сообразить, что она должна делать сейчас со своей винтовкой — держать ее наперевес или приставить к ноге? Она стояла растерянная и жалкая, наверное, до слез расстроенная, что оказалась не на высоте перед пим. А про свою кёвакайку на ветке вообще забыла.

— Почему без головного убора? — строго спросил Гордиенко. И Лёлька похолодела: попадет ей за нарушение!

— Голову напечет, — сказал Гордиенко.

И это получилось у него так просто, не по-военному, что она вся прониклась к нему теплом и благодарностью. Она летела по пятам за ним от поста к посту по траве и по кочкам, не замечая ничего, заполненная светом летнего дня и радостью — без причины…

Домой четвертые классы возвращались около шести вечера.

Лёлька тащила на плече винтовку и все сбивалась с ноги.

Снова шли кукурузным полем, только теперь оно выглядело другим в оранжевом вечернем освещении. Лица были потными, руки грязными.

Во дворе Дома инвалидов полковник разрешил сделать привал. Стекла второго этажа светились отраженным закатным огнем, в окна выглядывали испуганные эмигрантские старушки в серых приютских халатах.

Девчонки сломали строй и кинулись к помпе. Зеленая чугунная ручка двигалась тяжело, качать было трудно, и Гордиенко вызвался помочь. Хотя это не положено ему по чину. Или просто жалко стало их, перемазанных, суетящихся у тугой помпы, смешных в мешковатых казенных штанах, с косичками и бантами?

Сильная студеная струя с шумом обрушилась в котелки и кружки. Лёлька мыла руки и обтирала ладонями лицо. На Гордиенко она боялась поднять глаза, чтобы он ни о чем не догадался! Она была почти полностью счастлива, если не считать стертой пятки. Пятка болела и нарушала Лёлькино лирическое настроение.

Когда строй вышел на Старо-Харбинское шоссе, небо над городом было густо-лиловым. Тоненько позванивая, прошел по Церковной трамвай. На углу в китайской лавочке загорелась тусклая лампочка. Девчонки спотыкались. Винтовки давили плечи.

— Песню! — скомандовал полковник.

Лёлька не заметила, кто первый начал эту песню. Песня была незнакомая, но легко запоминалась. Там говорилось о девушке Катюше, которая «выходила на берег крутой». Лёльке песня понравилась, и сразу стало легче идти. Странно, почему она прежде ее не слыхала?

Внезапно, как гром, обрушился на строй голос полковника. Лёлька заметила: бешеным стало его лицо, и покраснела шея над тугим воротником.

— Отставить! Прекратить! — кричал полковник.

Песня как бы заглохла, а потом снова с конца колонны вырвался голосок Нинки Иванцовой (Нинка — маленькая, в классе сидит на первой парте, а в строю марширует в хвосте):

Пусть он землю сбережет родную,А любовь Катюша сбережет!..

Теперь до Лёльки стало доходить, что это за песня: советская… Ну, конечно! Иначе ее не запрещал бы полковник! Но откуда ее знает Пинка? Или это та самая, что девчонки переписывали себе в тетрадки после вечерники с мальчишками из Пятой школы? (Говорили — Юрка Старицин поймал по радио из Хабаровска.) А Лёлька не писала — принципиально, потому что — советская.

По тротуару шли прохожие. Мелко процокали деревянными гета две японки в серо-синих кимоно. Проехал взвод японской кавалерии. И Лёльке стало весело и жутко, словно она бежала по краешку льдины и вот-вот могла оборваться: подумать только — песня «с той стороны» — в надменные эти, ничего не понимающие лица! Когда за одну строчку ее, найденную в доме, могут забрать в подвалы жандармерии! А они идут с ней по городу, японцам наперекор! И это, оказывается, особое и ни с чем не сравнимое чувство, никогда прежде Лёлькой не испытанное…

И вместе с тем песня — советская…

В школе говорили: «советские зверства». В соборе служили панихиды по «невинно умученному» цесаревичу Алексею. У бабушки большевики сожгли хутор… Как же она, Лёлька, может идти с их песней!