Чужой 1917 год - August Flieger

Прежде чем я успел что-то сказать, он опрометью выскочил из комнаты.

Я подоткнул подушку и сел на постели — ожидать прихода полкового врача. Ожидание, надо сказать, продлилось недолго. Не прошло и десяти минут, как в дверях появился давешний Доктор-Айболит. Сходство с персонажем старого советского фильма было поразительным.

— Ну, здравствуйте, голубчик! Поскольку в прошлый раз ваше самочувствие не позволило нам соблюсти формальности, разрешите представиться: Старший полковой врач Надворный советник Нижегородский Валерий Михайлович!

— Прапорщик, барон Александр Александрович фон Аш 3-й! Очень приятно!

— Вот и славно! Ну-с? Как мы себя чувствуем?

— Удовлетворительно, но очень скоро будем чувствовать себя хорошо!

— Шутить изволите?

— Что вы, Валерий Михайлович! Пытаюсь выглядеть оптимистом.

— А выглядите записным острословом, голубчик! — отсмеявшись, ответил доктор. — Я, признаться, рад, что вы воспользовались нашим гостеприимством. Полк сейчас стоит в резерве, на фронте затишье и я, в некотором роде, лишен медицинской практики. А тут вдруг германский аэроплан разбомбил нашу колонну с пополнением — вот и пациенты появились. Ничего не поделаешь — люблю свою работу!

— А я думал, что нас обстреляла артиллерия…

— Вовсе нет, дорогой мой! Тогда бы вы так легко не отделались — до фронта далеко и к нам только изрядные 'чемоданы', от восьми дюймов залетают.

Появился Авдеич, с ведром воды. Вылил её в громадный чугунок и стал хлопотать у печи — разогревать воду. Потом снова ушел и опять вернулся — на этот раз принес полотенца и потертый кожаный саквояж.

Доктор, тем временем засыпал меня вопросами:

— Вы испытываете головокружения? Слабость? Тошноту?

— Легкие головокружения. Остальное меня больше не беспокоит.

— А нет ли звона в ушах? В глазах не темнеет? Аппетит вернулся?

— Нет! Нет! Да!

— Замечательно! — доктор извлек из бокового кармана френча тетрадку и огрызок карандаша. Раскрыл и стал делать какие-то заметки, напевая что-то вроде 'Трум-пум-пум. Трум-пум-пум'.

— Валерий Михалыч! Водица поспела, — подал голос из-за печи Авдеич.

— Иду! — Полковой врач отложил тетрадку и присоединился к санитару, на ходу засучив рукава. — Полей мне, дружочек.

Доктор снова возник в поле зрения, вытирая руки расшитым полотенцем. Подошел к саквояжу и вытащил из него свернутый белый халат. Расправил, надел и повернулся ко мне:

— Снимайте рубаху, голубчик и садитесь — я буду вас осматривать!

Сперва, он измерил мне пульс, отмеряя время по большим часам на цепочке, извлеченным из кармана бриджей. Затем достал стетоскоп и продолжил осмотр традиционным 'дышите — не дышите', поочередно прикладывая трубку к груди и к спине. Закончилась процедура постукиванием каучуковым молоточком по локтям и коленям. Потом доктор уселся за стол и снова взялся писать что-то в своей тетрадке, сопровождая свои действия уже знакомым мне 'Трум-пум-пум'.

— Ну что ж, голубчик! Я думаю, что денька через два вас можно выписывать. Здоровье у вас отменное и задерживать я вас более не буду. — Он поправил свое пенсне. — Кушайте побольше. Я распоряжусь, чтобы вам выдали красного вина для укрепления организма. Гуляйте, дышите свежим воздухом. Попробуйте завтра заняться гимнастикой — разомнете мышцы. А во вторник приступите к службе.

— Спасибо, Валерий Михайлович!

— На здоровье, голубчик! — доктор стал собирать свои вещи. — Я скажу полковому адъютанту, что ваше обмундирование пришло в негодность. Он пришлет кого-нибудь разрешить этот вопрос. До свидания, Александр Александрович!

— До свидания!

После того как он ушел, явился Авдеич с завтраком, и я уселся за стол — заморить червячка.

Досыта наевшись, я взялся за ревизию своего барахла.

Сперва, принялся за брезентовый походный ранец, обшитый по углам кожей. Открыл клапан и начал разглядывать содержимое:

В левом внутреннем кармане лежал гуталин в железной баночке и сапожная щетка. В правом — завернутые в тряпицу принадлежности для ухода за оружием — отвертка, масленка, протирные штирки.

В кармане на задней стенке ранца хранился кожаный походный несессер и два куска душистого мыла, которое дала мне мама. (Удивительно, но уже сейчас я именно так и воспринимаю эту женщину — как любимую и единственную Маму). Там же — носовые платки и жестянка со швейными принадлежностями.

На дне ранца сложены полотенца, нижнее белье, свитер. Два комплекта портянок и пара шерстяных носков. Поверх этого — кружка, в которой обнаружились два кисета — с чаем и с сахаром. Мешочек сухарей и банка мясных консервов (неприкосновенный запас).

Венчала все — коробка патронов. Её я тут же вытащил и стал изучать надписи на крышке:

'Казённый патронный заводъ г. Тула' — ну это понятно. 'Патронъ унитарный револьверный 20 шт.' — тоже понятно. 'Калибръ 4 линiи' — а вот это интересно!

Четыре линии — это же сороковой калибр. Десять миллиметров с копейками.

Неслабо! Что-то я в нашей истории таких калибров в 17-м году не припомню.

Однако память услужливо подсказала, что калибр известен на весь мир, как 'русский сороковой', принят основным для личного оружия Русской армии в 1905 году. Причиной перехода стало недостаточное останавливающее действие старого патрона 7,62 мм 'Наган'. После долгих споров и испытаний различных боеприпасов решили пожертвовать унификацией револьверных и винтовочных стволов и принять самый универсальный боеприпас.

Открыв коробочку, я стал разглядывать извлеченный оттуда патрон. Длинная гильза с пулей, полностью утопленной в зауженное дульце — явно для револьвера с обтюрацией газов.

— Для 'Нагана', ясное дело, — вновь поделилась информацией память.

— Черт!!!

* * *

Я сидел, вертя в пальцах злополучный патрон, и размышлял о том, что с этим раздвоением памяти на 'свой-чужой' недолго сойти с ума. Если осознанный 'модус операнди' полностью мной контролировался, то эмоциональные оттенки воспоминаний, доставшихся мне от личности фон Аша, сильно изменяли моё восприятие. Про то, как я воспринимаю свою новую маму, я уже упоминал. Тоже касается всех членов ставшей мне родной семьи. При мысли об Императоре Александре IV я испытывал щенячий восторг и благоговение. Всей душой ненавидел германцев и австрияков, а перед будущими сослуживцами чувствовал почтительную робость.

Выстроить ассоциативные цепочки с чужой 'базой данных' пока не получалось. На любой внешний раздражитель сперва реагировала память моей корневой личности, а уж потом подключалась память реципиента, причем иногда в виде диалога с самим собой.

И что мне теперь с этим делать?

Вопрос — риторический…

Но в голове, как будто что-то щелкнуло, всё встало на свои места…

* * *

Отложив в сторону ранец, я взялся за чемодан.

Так-с. Две простых и одна крахмальная рубашки. Еще один свитер. Жилетка. Гражданский двубортный костюм. Галстук. Четыре пары носков. Носовые платки. Ага, а вот и то, что я искал — черные форменные бриджи, от юнкерской формы. Хоть будет что одеть, а то я так в исподнем и хожу.

В вещах обнаружился бумажник с крупной по тем временам суммой в 220 рублей с мелочью и фотография в деревянной рамке. На фотографии — вся моя родня. Семейный портрет клана фон Аш в интерьере. Я вспомнил (легко и непринужденно), как мы все вместе отправились к фотографу на Малой Бронной.

Мне оставался месяц до окончания Александровского Военного Училища. 4-х месячный ускоренный выпуск. На побывку с Балтики приехал старший брат Николай — командир эсминца 'Эмир Бухарский'. Отец, на полдня, вырвался с завода. Помню, как мы дожидались пока младший брат Федечка, придет из гимназии.

С грустью смотрю на фото. Родители сидят на стульях с высокими резными спинками. Мама — в строгом закрытом платье и в шляпке. Отец в сюртуке с орденом Св. Владимира. Справа стоит Николя в морской форме, заложив руки за спину. Мы с Федечкой — слева. Я в юнкерской, а он — в гимназической форме.

Нахлынувшие воспоминания ввели меня в такое смятение, что я даже поначалу не понял всей важности момента, а осознав — буквально впился глазами в фотографию.

До сих пор мне не представлялось возможности увидеть себя со стороны. Зеркала в доме не было, а ушат, в котором я умывался, был слишком мелок, чтобы на поверхности воды появлялось отражение. Внимательно, стараясь не упустить ни единой детали, я изучал свою новую внешность.

Лицо европейского типа, мужественное, открытое, располагающее к себе. Волосы — светлые. Глаза?

— Глаза — голубые, — откликнулась память.

В общем, образ эдакий одухотворенно-возвышенный и сплошь положительный. Вспомнилась фраза из 'Семнадцати мгновений весны': Характер — нордический, стойкий…

Да, уж! Не то, что в прошлой жизни — пьяный мачо рязанского разлива.