Чужой 1917 год - August Flieger

— Не знаю даже, хорошо это или плохо. А что касается чудес — Господь сохранил!

— Вы куда-то торопитесь, Александр Александрович?

— Хотел еще заглянуть к скорняку. Ножны моей шашки безнадежно испорчены.

— Ну, это не к спеху. При полевой форме пехотные ее, все едино не носят…

В общем, немного поболтали о всякой ерунде и расстались вполне довольные друг другом. Милейший и интеллигентнейший человек.

Хоть и жандарм.

Волнительный момент.

Стою навытяжку перед командиром полка.

Полковник Николай Генрихович Беренс. Высокий, представительный с пышными ухоженными усами и аккуратным пробором в волосах. Маленькие круглые очки несколько смягчают суровый образ кадрового офицера.

Рядом за столом сидит начальник штаба — подполковник Левицкий. Грузный седоусый мужчина с озорным огоньком в прищуренных глазах.

Справа от меня так же тянется во фрунт адъютант полка — поручик Шевяков.

— Ну что ж, — полковник заложил руки за спину. — Очень рад, барон, что вы к нам присоединились. Вы назначаетесь младшим офицером в 10-ю роту. Служите достойно и помните о богатой истории нашего славного полка! — Он взял со стола мою офицерскую книжку и нагрудный полковой знак 8-го гренадерского. — Поручик Шевяков введет вас в дела. А в ближайшие дни ждем вас в офицерском собрании.

— Слушаюсь! Разрешите идти?

— Идите.

Четким шагом вышел за дверь и, пройдя еще пару метров, привалился к стене.

Фу-у-у-у-у…

Пронесло…

Снял фуражку и дрожащей рукой провел по взмокшим волосам.

Почему-то, момента представления командиру полка я боялся больше всего. Обе половинки моей, с медицинской точки зрения, шизофренической личности, впадали в панику при одной только мысли о предстоящей процедуре. Я-старый, боялся ляпнуть что-нибудь не то. Я-молодой, опасался показаться несерьезным.

Слава богу, обошлось.

Теперь, что там с назначением?

По довоенному штату, в роте три младших офицера — заместители командира роты по различным вопросам. Сейчас — во время войны, в связи с большой убылью офицерского состава, что-то могло и измениться.

Значит, буду заместителем командира роты.

Вообще, местная войсковая организация значительно отличалась от того, что было в нашем мире. Полки стали трех-, а не четырехбатальонного состава, зато значительно сильнее стали прочие подразделения.

Пулеметная рота — 24 станковых 'максима'. Артиллерийская рота — 6-орудийная батарея знаменитых 'трехдюймовок', три полевые 122-мм гаубицы и 6 траншейных 47-мм пушки Гочкиса (для действия в рядах пехоты). Минометная команда из шести 4-х дюймовых минометов. Егерская команда — десяток снайперов.

Кроме того, значительно урезали нестроевой состав полка. Стало меньше денщиков, избавились от всяческих носильщиков-уборщиков и прочих бездельников.

В общем, воевать можно.

Только осторожно.

Хлопнула дверь и в коридор вышел адъютант.

— Господин прапорщик, сего дня вы поставлены на довольствие. Если желаете питаться от солдатского котла — извольте, за счет казны. Если хотите разносолов — взнос в офицерскую столовую — 30 рублей. — Поручик задумался, что-то припоминая. — Огнеприпасы для личного оружия получаете — под расписку, тоже за счет казны. Денежные общеполковые выплаты будете получать соответственно. А сейчас зайдите к вашему знакомому — Жоржу. У него для вас ордер на внеочередные 'мундирные'. Их получите у казначея. — Он немного помолчал. — Вроде бы всё. Идите!

— Есть, — четко развернулся через левое плечо и двинулся в полковую канцелярию.

— И не тянитесь, барон! Чай не на параде! — насмешливо бросил мне вслед адъютант.

У-у-у… Крыса штабная. Еще прикалывается.

Пройдя по коридору в первую от входа комнату, я был радостно встречен ославившим меня на весь полк вольноопределяющимся историком-летописцем — Жоржем Комаровским.

— Здравия желаю, господин прапорщик! — он вскочил из-за стола, отдавая честь. При этом его гимнастерка по обыкновению встопорщилась, живя как бы отдельной от тела жизнью.

— Здравствуйте, господин вольноопределяющийся. Знаете, Жорж, я пришел вас пожурить. Благодаря вашему опусу, меня теперь не вышучивает только ленивый. И я не могу сказать, что меня это радует. Мне кажется, вы злоупотребили моим доверием.

— Простите… Я… Я не хотел ничего такого. Просто историки пишут для грядущих поколений и могут быть не поняты современниками. Еще раз прошу прощения.

— Ничего-ничего. Вы полностью искупите свою вину, если выдадите мне полагающийся денежный ордер и совсем чуть-чуть расскажете мне о моих новых сослуживцах. — Я присел на стул у окна. — Итак, я весь внимание!

— Да-да, конечно! — Комаровский с облегчением плюхнулся обратно за стол. — Вы, кажется, назначены в 10-ю роту?

— Именно так.

— Ну, что ж, — он поправил очки, — командует ротой поручик Казимирский. По имени-отчеству — Казимир Казимирович, но все называют его 'triple Kazimirsky' (франц. — тройной Казимирский). Он — поляк. Храбрый и решительный офицер, но слишком эксцентричен. Отмечен наградами.

— А командир батальона?

— Капитан Берг. Иван Карлович. Очень уравновешенный во всех отношениях офицер, коренной москвич.

— Достаточно. Спасибо вам, Жорж. Давайте ордер и я пойду, мне еще в расположение роты надо добраться дотемна. И, кстати, будьте добры забрать вашу тетрадь.

— И каково ваше мнение о моих сочинениях? — вольноопределяющийся аж привстал от волнения.

— На мой взгляд, для историка вы слишком субъективны и многословны, но как часть большого романа о великой войне — ваше произведение вполне достойно!

— Спасибо за откровенность. Вот ваш ордер, господин прапорщик. А что касается вашего беспокойства о своевременном прибытии в роту, то сегодня вечером в 3-ий батальон едет наш полковой священник — Отец Серафим. Он будет рад компании…

На том и порешили, а я отправился к полковому казначею получать свои кровные, которые мундирные.

* * *

Вечерело.

Стрельбы, которая время от времени доносилась от линии фронта слышно не было. Видно и наши и немцы на сегодня уже угомонились.

Трещали цикады, мерно поскрипывала телега, на которой мы с полковым священником путешествовали в расположение 3-го батальона.

Отец Серафим — массивный здоровяк с заметной офицерской выправкой, поначалу расспрашивал меня о моем житье-бытье, о ставшем уже притчей во языцех моем спасении. А потом предложил спеть что-нибудь жизнеутверждающее, дабы скоротать дорогу.

Хотя ехать было недалеко — минут двадцать (батальон стоял в двух верстах), я согласился. Дело в том, что в прошлой своей жизни петь я любил, но совершенно не умел. Переболев в детстве бронхитом, я навсегда потерял способность к воспроизведению каких-либо мелодий голосом. Зато здорово научился играть на гитаре — не могу петь, значит, буду аккомпанировать…

Теперь же, когда я для пробы спел вместе со священником 'Рвемся в бой мы всей душою…' обнаружилось, что я стал обладателем весьма приятного баритона.

А когда, батюшка предложил мне спеть что-нибудь по моему выбору, я затянул Розенбаума:Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,а поседлай-ка ты коня да моего.А я пойду да обниму печаль-жену,Кабы не быть бы ей вдовой.А я пойду да обниму печаль-жену,Кабы не быть бы ей вдовой.Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,Да не печалься — ты своё отвоевал.Ты вон смотри, чтоб сын мой,твой любезный внук,Не баловал-озорничал.Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,Да не забудь надеть "Георгия" на грудь.Я тебя, батя, в жаркой сече вспомяну,Когда в штыки проляжет путь.Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,Был "посошок", теперь давай по "стременной",А за курганом, коли в поле не усну,Ещё добавим по одной.Ох, проводи-ка меня, батя, да на войну,Да не серчай, но чует сердце — быть беде,Ты дай-ка, батя, я в последний раз прильнуЩекою к мокрой бороде.

Голос красиво играл в пахнущем майскими травами теплом вечернем воздухе, а я думал совсем о другом.

Песни-песнями, а ведь еду-то на ВОЙНУ…

Глава II

'Социализм — это учет!' — так, кажется, говорил видный теоретик марксизма, а по совместительству вождь мирового пролетариата и мой теперешний современник — товарищ Ульянов-Ленин.

Так вот. Армия — это учет, помноженный на русский авось и приправленный русским же народным раздолбайством.

Особенно ярко все это осознается в тот момент, когда ты, взяв голову в руки и напрягая мозговые извилины до полного перегрева, распределяешь жалование по роте.

Картина маслом — сижу на бревнышке, а передо мной импровизированный стол из двух патронных ящиков поставленных друг на друга. На столе ведомость на десяти листах — весь списочный состав 10-й роты, числом в 235 голов, не считая двух офицеров — меня и ротного.