Актеры шахматной сцены - Виктор Васильев

У Штейна был необыкновенный талант. Анатолий Карпов назвал талант Штейна фантастическим. Но счел нужным добавить: «Он обделял себя. Мало работал».

Это было действительно так. В нем было что-то от вольного художника. Прозу шахмат он не очень-то чтил. И при этом сумел трижды стать чемпионом СССР и победить на супертурнирах в Москве в 1967 и 1971 годах (в последнем разделил первое место с Карповым). А если бы Леонид Штейн больше трудился?..

Мне конечно же не хватает на сцене и Михаила Моисеевича Ботвинника. Жаль, что он давно решил отказаться от практической игры…

Будь на сцене те трое ушедших и, слава богу, здравствующий, продолжающий жить напряженной творческой жизнью Ботвинник, перед зрителями предстали бы самые яркие представители всех поколений, которые способствовали расцвету и, не побоюсь сказать, могуществу нашей шахматной школы. Стоит приметить, что кроме Ботвинника и американца Роберта Фишера в командах выступали все послевоенные чемпионы мира – Василий Смыслов (сборная старшего поколения), Михаил Таль, Тигран Петросян, Борис Спасский и, наконец, Анатолий Карпов (все – первая сборная).

Ботвинник, став в 1948 году первым советским чемпионом мира, три года спустя отбивал посягательства на свой титул в матче против Давида Бронштейна (я уже тогда как журналист был, пусть и с боку припека, причастен в какой-то мере к этому событию – боже, как быстро летит время – ужас, ужас!..).

Мне не нужно рассказывать вам, каким был молодой Дэвик – он почти не изменился, разве что потерял шевелюру. Все та же нервная, торопливая походка, все те же быстрые суетливые движения руками, словно он то и дело засучивает рукава…

Изменилась игра? Нет, игра, пожалуй, та же, а класс, особенно в разыгрывании эндшпиля, может быть, стал и выше – не та сила. Но в отдельных встречах, как, например, с Артуром Юсуповым, хитроумный Одиссей, ловкий и увертливый, сумел напомнить, каким он был в молодости.

Нетрудно было догадаться, что Юсупов, приверженец и глубокий знаток русской защиты, и на этот раз не изменит своему пристрастию. Бронштейн, избрав королевский гамбит, не только уклонился от дебюта, который не так уж часто позволяет завязывать острую игру. Он еще этим демонстративным и принципиальным жестом бросил недвусмысленный вызов – не боюсь! – и скрытый укор ветерана чрезмерному порой рационализму молодых.

Психологический эффект гордого вызова был неоспорим. Юсупов явно не ожидал такой «новинки» (читай – «старинки»), и Бронштейн мог уже пятнадцатым ходом получить практически выигрышную позицию. Он допустил неточность, но все равно сумел реализовать свой перевес. Однако промах уязвил-таки самолюбие Бронштейна. Показывая после партии, как он мог быстро и эффектно сокрушить соперника, Бронштейн, по свидетельству наблюдателя, сказал: «Королевский гамбит должен заканчиваться так!» Чуете, какой не утоленный десятилетиями азарт, какая гордость, что если он и не завершил, то все подготовил для завершения борьбы чуть ли не в дебюте, слышится в этих словах?

Вот каков он, Бронштейн, в зрелом возрасте. Не укатали, однако же, сивку крутые горки…

Потом наступила эра Смыслова. Он, кстати, тоже выступил дебютантом в том же, упоминавшемся мною XII чемпионате и выступил замечательно – занял третье место, отстав лишь на полочка от победителей – Бондаревского и Лилиенталя. И тогда, в девятнадцать лет, он был на редкость сдержанным, неторопливым. Его натуре была противопоказана малейшая суетливость; высокий, чуть сутулый, он мерил сцену плавными неторопливыми шагами, бесстрастно поглядывая на доски соперников.

Вот уж кого нельзя было, казалось, вывести из себя! Смыслов не попадал в цейтноты; делая ход, особенно в лучших позициях, как бы ввинчивал фигуры в доску, неизменно сохраняя олимпийское спокойствие. Единственный, кажется, раз он вышел из образа – в партии с Талем в матч-турнире претендентов в 1959 году.

Позиция Таля была совершенно безнадежна, но он продолжал сопротивление, и даже невозмутимого Смыслова это раздражало. Во всяком случае, когда Таль использовал подвернувшуюся вдруг возможность и, пожертвовав ладью, вынуждал соперника смириться с ничейным исходом, Смыслов с неожиданной для него яростью так хлопнул своим королем по доске, что фигуры рассыпались. В то же мгновение Смыслов извинился и восстановил порядок на доске, но в душе, подобно профессору Хиггинсу из «Пигмалиона», был, наверное, больше всего недоволен тем, что не сумел, пусть только на какой-то момент, остаться джентльменом.

Три матча Ботвинника со Смысловым (1954, 1957 и 1958 годы) не имели аналогов в шахматной истории. Понадобилось 69 партий, чтобы Ботвинник, пошатнувшись, вынудил находившегося в расцвете жизненных и шахматных сил соперника признать тщетность попыток. Впрочем, на протяжении года Смыслов был чемпионом мира, и кто знает, как сложился бы матч-реванш, если бы он понял, что самое трудное не позади, как Смыслову после победы в 1957 году казалось, а впереди. Чтобы вы знали, с каким настроением вышел Смыслов на матч-реванш, напомню, что он проиграл сразу три партии подряд, причем две из них белыми.

Такие раны заживают долго, если заживают вообще. Думаю, что, когда Смыслов отпраздновал шестидесятилетие, никто в мире не ожидал еще раз увидеть его в числе претендентов. Но за стеной непроницаемости таилось, оказывается, неудовлетворенное честолюбие. Оно подогревалось именно тем, что Смыслова шахматное общественное мнение перевело (справедливо!) в разряд ветеранов.

Это выразилось и в том, что Смыслов играл не в первой и даже не во второй команде, а в сборной старшего поколения. Правда, он выступал на первой доске, но эта почетная роль имела горьковатый привкус: если не ошибаюсь, он впервые встретился на равных с общепризнанным лидером нашей талантливой молодежи Гарри Каспаровым. Выигрыш у восемнадцатилетнего юноши, хотя тот, это виделось уже тогда, был потенциально самым опасным соперником Карпова, для Смыслова мало что значил. Проигрыш же лишний раз подтверждал, что с молодыми тягаться шестидесятилетнему ветерану не под силу.

Но тут сошлись не только самый молодой и самый старший среди участников всех команд, а еще и шахматисты, не во всем одинаково трактующие шахматные каноны. Классик шахмат, строгий приверженец чисто позиционного стиля, Смыслов как-то выступил с программным заявлением, где доказывал, что его задача в каждой партии – сделать сорок наилучших ходов. И если противник сумеет сделать то же, партия должна закончиться вничью.

Каспаров, хотя тоже чтит шахматные законы, придерживается все же несколько иных взглядов. Впрочем, иных взглядов придерживаются, наверное, и современные шахматисты вообще, а Каспаров, как самый талантливый из молодых гроссмейстеров во всем мире, ярче всех эти изменившиеся взгляды выражает. В тяжбе за овладение инициативой, а при нынешнем развитии дебютной теории захват инициативы – дело очень сложное, Каспаров, как и многие другие современные гроссмейстеры и мастера, готов иногда пойти на некоторые позиционные издержки, а значит, сделать из сорока ходов несколько не абсолютно лучших. Не абсолютно лучших объективно, но несомненно лучших субъективно, то есть с учетом особенностей характера, стиля соперника, запаса его времени, любви или нелюбви к могущей возникнуть позиции и т. д.

Когда Каспаров в партии первого круга неожиданно пожертвовал Смыслову ладью за легкую фигуру, получив за это недостаточную, казалось, компенсацию, он учитывал, по-моему, не только эффект неожиданности (а этот эффект, несомненно, сработал). Он учитывал, прежде всего, то, что инициатива на более или менее длительный срок переходила к нему. А уж распорядиться инициативой Каспаров умеет!

Если бы Смыслов счел эту жертву обоснованной, иначе говоря, если бы он оценил ход юного противника как наилучший, он, скорее всего, сам отдал бы ладью за легкую фигуру, как он в какой-то момент и собирался было поступить. Но в том-то и дело, что признать ход Каспарова объективно наилучшим Смыслов не мог (и был прав в этом), а субъективно шахматисту старшего поколения лишнее, вполне реально осязаемое материальное преимущество казалось дороже не очень опасной на первый взгляд инициативы черных.

Тут столкнулись разные подходы к шахматам. Победил взгляд современный, взгляд на шахматы не как на некую логическую задачу, ведущую самостоятельное существование на доске, но как на шестидесятичетырехклеточный организм, который живет и дышит лишь в непосредственном взаимодействии с шахматистом. Рука, прикасающаяся к фигуре, как бы осуществляет не только зримый внешний, но таинственный внутренний контакт между интеллектом, волей человека и одухотворенной этим прикосновением фигурой.

Не случайно же фигуры и пешки кажутся нам порой наделенными чертами человеческого характера, выглядят то смелыми прямо-таки до нахальства, то застенчивыми, то хитрыми, то простоватыми и т. д. и т. п. Честное слово, иногда кажется, что у той или иной фигуры в определенных ситуациях есть даже чувство юмора, а ведь, говорят, именно это чувство отличает человека от животного…