Актеры шахматной сцены - Виктор Васильев

Да и вообще Флор был отнюдь не ангельского характера, мог неожиданно вспылить. У нас бывали периоды охлаждения отношений, мы даже схлестнулись однажды в печати во время матча Ботвинник – Таль 1960 года, но в любой ситуации он оставался безукоризненно корректным.

– А тебя не мучают укоры совести из-за того, что ты не убедил Сало написать мемуары?

– Не мучают. Как и другие его друзья, я не раз уговаривал Сало взяться за книгу воспоминаний. Флор ведь не только встречался за доской с такими корифеями, как Ласкер, Капабланка, Алехин, Эйве, Рети, Нимцович, но и был близок с некоторыми из них. В частности, он помогал Эйве во время его первого матча с Алехиным – в 1935 году.

Но Сало неизменно уходил от этого разговора. Может быть, потому, что у него была своя точка зрения на некоторые шахматные события, отличавшаяся от общепринятой? Словом, полемизировать он не хотел, замалчивать правду не мог…

– Но все же в 1971 году в статье, посвященной 70-летию тогдашнего президента ФИДЕ Макса Эйве, с которым его связывала долголетняя дружба, Флор позволил себе некоторую откровенность?

– Да, но это был такой случай, когда умолчать о главном событии в жизни друга было просто невозможно: «По сей день о матче Алехин – Эйве 1935 года существуют различные версии, – писал Флор. – Чаще всего утверждается, что «Алехин играл в нетрезвом состоянии, и поэтому у него мог выиграть кто угодно». Эйве никогда не обижается, кроме как… в одном случае: именно тогда, когда он слышит эту легенду о нетрезвом Алехине…

Думаю, что пора внести ясность в атмосферу, которая царила во время матча Алехин – Эйве в 1935 году. Я как очевидец матча прекрасно помню все, что произошло. Факт, что в 1934 и 1935 годах Алехин перенес алкогольный кризис. Но Алехин был шахматным фанатиком, и стать чемпионом мира было мечтой его жизни. Мог ли такой человек увлекаться «рюмкой водки» в ущерб чемпионскому титулу? Конечно, нет!..»

– Из названных тобою остался Ботвинник…

Что сказать о Ботвиннике? Не видел в жизни человека с такой силищей характера, с таким чувством независимости, собственного достоинства. В подробности здесь вникать не буду: эссе «Парадокс Ботвинника» рисует портрет великого чемпиона таким, каким я его вижу… Скажу только – как на литератора на меня производило особенно большое впечатление то, что Ботвинник не позволял редакторскому перу не то чтобы гулять, но даже возникать на страницах его рукописей…

– Тебе посчастливилось общаться со всеми советскими чемпионами мира, вообще со всеми сильнейшими советскими гроссмейстерами. Кто из них как шахматист произвел на тебя сильнейшее впечатление?

– Как шахматист – Таль. Он изумил меня дважды. Сначала как бунтарь, как ниспровергатель шахматных канонов, как боец и художник, вливший в шахматы «дикарскую кровь». Потом, когда он во многом из-за тяжелой болезни и нескольких операций скатился безудержно вниз, Таль вновь удивил меня, как конечно же и всех любителей шахмат, своим сказочным возрождением.

Вообще же я имел счастье наблюдать из-за кулис – и в буквальном, и в образном смысле – за шахматным дебютом, а затем, естественно, и миттельшпилем (а в некоторых случаях, увы, и эндшпилем) многих выдающихся гроссмейстеров. Я видел в качестве дебютантов чемпионатов страны Василия Смыслова, Исаака Болеславского, Тиграна Петросяна, Ефима Геллера, Михаила Таля, Бориса Спасского, Леонида Штейна, Льва Полугаевского, Анатолия Карпова, Гарри Каспарова, Льва Псахиса и многих-многих других…

Как по-разному они вели себя в трудной роли дебютанта, как по-разному начинали вообще! Хорошо помню, например, второй в жизни Таля чемпионат, который принес ему победу и славу. Когда Таль в эндшпиле тонко переиграл Пауля Кереса, Сало Флор в пресс-центре задумчиво изрек, выпятив нижнюю губу:

– Этот мальчик далеко пойдет…

Но даже такой опытный прогнозист не мог тогда предположить, что этот мальчик зашагает так быстро – спустя всего три года Таль стал чемпионом мира…

– Таль, его шахматная Одиссея сыграли большую роль в твоей творческой судьбе. Чем ты это объяснишь?

– Частично я уже ответил на этот вопрос. Как и многие другие, я восторженно относился к Талю в период его взлета. Очерк для журнала «Юность» – «Загадка Таля», разросшийся потом в биографическую повесть, я написал за один день – двадцать шесть страниц машинописного текста. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не испытывал такого воодушевления. Не удивительно, что я трагически воспринимал неуклонное снижение успехов Таля после ошеломляющего разгрома в матч-реванше. Снижение завершилось потом новым подъемом, однако это был уже другой, мудрый, многоопытный Таль, во многом не похожий на прежнего.

Я был одним из самых фанатичных приверженцев Таля вовсе не потому, что в пору своего расцвета он был молод, хотя многие болельщики, надо откровенно признать, очень легко отворачиваются от своего прежнего кумира, отдавая свои симпатии новой восходящей звезде. Таль по духу, по характеру игры, повторяю, был бунтарем, ниспровергателем догм и уже одним этим завоевал симпатии любителей шахмат, особенно молодежи. Я знал людей, которые не умели играть в шахматы, но были почитателями Таля.

Поэтому, когда в матч-реванше двадцатипятилетний Таль оказался раздавлен пятидесятилетним Ботвинником, это было воспринято не просто как поражение личности. Не подготовившись к матч-реваншу, не оценив силу характера Ботвинника (а прецедент уже был – всего тремя годами ранее Ботвинник жестоко наказал за такую же ошибку Смыслова), Таль, к сожалению, не оправдал надежд своего поколения.

И мне самому многие шахматисты зрелого возраста долго не могли простить охватывавшего меня до дрожи азарта, с каким я писал о победах Таля. Первым, кто счел нужным охладить меня, был, кстати, Сало Флор. На мои заметки «Конь эф четыре!», опубликованные в «Советском спорте» и посвященные событиям в начале матча Ботвинник – Таль, главным образом в шестой партии, где Таль красиво пожертвовал коня, Флор ответил в шахматном бюллетене репликой «Конь эф семь». Этот ход записал Ботвинник в девятой партии, которую Таль не стал даже доигрывать.

Каюсь, я тогда обиделся на Флора. Хотя он мне спокойно объяснил: дружба дружбой, но у нас с вами принципиальные расхождения. Расхождения, действительно, были принципиальные. Флор считал, что во время такого тяжелого для участников состязания, как матч на первенство мира, журналисты должны проявлять максимальную сдержанность и беспристрастность. У меня была несколько иная точка зрения.

– Конечно, ты считал себя правым! А вот во время обоих матчей Карпова с Каспаровым ты опубликовал в «Неделе» обозрения, где занял абсолютно беспристрастную позицию, хотя твои симпатии были на стороне претендента…

– Что поделаешь, с возрастом меняется не только внешность, меняется в какой-то степени мироощущение. Сейчас, по прошествии четверти века, я пришел к выводу, что в нашем тогдашнем споре прав был Флор. Однако принципиальные расхождения были у нас и по другому, не менее важному поводу.

Обиделся я на Сало за то, что, призывая к сдержанности, он тоже отдал дань эмоциям и упомянул о «некоторых журналистах, которые красоту шахмат, как сказал когда-то З. Тарраш, ценят по «толщине пожертвованной фигуры».

Это уже было проявлением некоторого гроссмейстерского снобизма. Я, в свою очередь, выступил в «Шахматной Москве» с «Репликой гроссмейстеру С. Флору», которая заканчивалась так: «Каждый из болельщиков готов поучиться у Флора его умению глубоко понимать шахматы. Но когда С. Флор отказывает болельщикам в праве проникать в дух шахматной борьбы, чувствовать красоту в шахматах, чувствовать прелесть того или иного хода, наслаждаться эстетической стороной шахматной игры, считая, что это – привилегия избранных, здесь ему явно изменяет чувство меры и такта.

Шахматы принадлежат всем, кто их любит! И матч на первенство мира – это не внутреннее дело специалистов, это праздник всех болельщиков, всех любителей шахмат, независимо от их чинов и званий».

Теперь на меня рассердился Сало – за «чувство меры и такта». Мы немножко подулись друг на друга, но потом я сделал шаги к примирению, и вспыльчивый, но отходчивый Флор простил мне некоторую резкость моей реплики.

– Тактично ли сейчас вспоминать об этом?

– Я вспоминал эту историю в «Исповеди шахматного журналиста», опубликованной в «64» в 1972 году, и Флор отнесся к этому совершенно спокойно – страсти улеглись, дружба осталась.

А вообще мне представляется важным припомнить эту маленькую дуэль, и по двум причинам.

Первая – мало существенная. Я с готовностью принимаю на свой счет упрек Тарраша. Что ни говорите, а жертва ферзя, самой «толстой» фигуры, даже если эта жертва и не бог весть какая сложная, обычно все же производит большее впечатление, чем жертва другой фигуры, а тем более пешки. Я проверял это не только на себе, но и на гроссмейстерах – и они, оказывается, испытывают особенное наслаждение, когда удается пожертвовать предводителя своего войска… Анатолий Карпов и Евгений Гик в книге «Неисчерпаемые шахматы», между прочим, пишут: «Речь идет о самых ярких и эффектных комбинациях, в которых на алтарь приносится сильнейшая фигура – ферзь. Жертва ферзя всегда действует на наше воображение…»