Герои пустынных горизонтов - Джеймс Олдридж

Хамид потер камешек в пальцах, чтобы согреть его. — Что же это все-таки? — спросил он. — Магнит? Или осколок какой-нибудь звезды?

— Слишком простое объяснение, — возразил Гордон. — Нет, друг, мертвые звезды здесь ни при чем. Это твоя родная Аравия, чистейший арабский полевой шпат, — то, из чего был сотворен мир. Это древнее Египта, Шумера и Аккада. Аравия существовала задолго до самых ранних цивилизаций, известных истории, но в нынешней Аравии не осталось никаких следов той Аравии. Ни утвари, ни письмен. Упоминания о ней встречаются только в египетских и шумерийских надписях или в месопотамских проклятиях. Но мы знаем, что еще за две тысячи лет до нашей эры город Лагаш получал из Аравии строевой лес и порфировый диорит. Семьдесят лет назад некий австрияк по фамилии Глазер нашел такой вот цилиндрический камешек, и считалось, что это единственная сделанная в самой Аравии находка, относящаяся к ее раннему, первобытному существованию.

— Но что же это такое?

— Когда-то на такие вот камешки-бирки велся счет количеству вывозимой породы. Но это было давно, две тысячи лет назад. А сейчас это просто редчайший и оригинальнейший памятник арабской древности. — Он пожал плечами. — Ученые Европы и Америки ничего не пожалели бы, чтобы его заполучить. Но я решил, что совершу своего рода акт исторической справедливости, если подарю его тебе. Заметь, это жертва с моей стороны. Я прославился бы на весь мир, если бы ткнул этот камешек в нос моим бывшим собратьям по профессии. А я преспокойно расстаюсь с таким верным залогом славы!

Гордон смеялся, но Хамиду это не показалось смешным. — Ты должен написать своим собратьям.

— Нет, нет, ни за что! — в ужасе воскликнул Гордон. — Пусть это останется нашей тайной, Хамид. Для них этот камешек дороже золота. Для нас же с тобой он может иметь цену, только если мы сохраним его у себя. Это наше личное дело. Знак нашего пренебрежения к ним. Наша насмешка над всеми историками. Наш плевок в лицо истории как науке. Отвези это в свой дворец в Истабале, спрячь в шкатулку, и пусть лежит там, пока не забудется или не потеряется. Таков конец всего в истории, Хамид. Надо было мне, пожалуй, оставить эту штуку там, где я ее нашел. С дурацкой возней вокруг камешков у меня покончено навсегда.

— Я буду хранить его, — сказал Хамид. — Благодарю тебя, брат мой.

Ночная тьма скрывала лицо Гордона, его устремленный в пространство взгляд, перед которым как будто звено за звеном разматывалась цепь прошлого. Но он не хотел видеть этого: для него существовало только то, что было сейчас, сию минуту, сию секунду.

Хамид между тем не пожелал остаться в долгу. Он протянул Гордону массивные золотые часы на голубом бисерном шнурке.

— Из Англии, — сказал Хамид. — Как и ты. Неутомимые и точные.

Гордон тронул часы пальцем, и они закачались на шнурке, за который их держал Хамид.

— Что это мы с тобой вдруг вздумали обмениваться подарками ночью на горе? Дурной знак, Хамид. Ты хочешь, чтоб я взял эти часы?

— Непременно. Я их носил сам не знаю зачем. Не раз уже собирался подарить тебе. Вот и подарил.

— Мне не хотелось бы брать их.

Хамид вместо ответа положил часы Гордону на ладонь и дал стечь туда же длинному бисерному шнурку. — Ты не смеешь отказываться от моего подарка. Не смеешь. Часы твои. Если они тебе не нужны, выбрось их. В них ведь нет никакого проку, только то, что они идут и идут: тик-так, тик-так, тик-так; а потом заведешь их, и они идут снова. Должно быть, у них есть свое время, которое спрятано там, внутри.

— А я остановлю их, — сказал Гордон и щелкнул крышкой часов. Открылась глазам мельчайшая мозаика, крошечное подобие небосвода со своими звездами, полумесяцами, солнцами. Гордон ухватил пальцами два рычажка и соединил их; часы стали. — Ну вот, теперь они мертвы. Пусть так и остаются; но окажи мне услугу, возьми их, спрячь и не отдавай, пока я не попрошу, иначе я их потеряю. Храни их, как мое остановившееся время, Хамид.

Я ведь еще не довершил того, для чего нахожусь здесь.

Хамид взял у него часы и сказал, что спрячет их вместе с диоритом. И поскольку иных выражений чувства не требовалось, он добавил обычным спокойным тоном:

— Вопрос не в том, довершил ты или не довершил, Гордон. Ты пришел к нам как брат и как брат служишь нашему делу.

Гордон передернул плечами, словно чтобы стряхнуть давившую его тоску, и сказал уже веселее:

— Нет. Я пришел к вам растерянный и запутавшийся, сгибаясь под бременем английских богов и богов истории…

— Это верно, — сказал Хамид.

— Но невежественные кочевники помогли мне сбросить это бремя, научив меня, что свобода — это человек.

— Однако же, Гордон, чтобы защитить от бахразских собак свое человеческое достоинство, мы и сами вынуждены поступать по-скотски.

Но Гордон стоял на своем: — Пусть, и все-таки даже под пятой бахразских захватчиков араб пустыни остается единственным человеком на земле, который знает, что такое свобода. Это у него в крови, и этого нельзя отнять. Каждый араб — бог у себя в пустыне. И я, служа ему, тоже становлюсь богом.

— Но ведь ты живешь в изгнании, — сочувственно возразил Хамид; он всегда помнил об этом и считал, что это налагает на него своего рода долг чести по отношению к Гордону.

— Господи боже! — воскликнул Гордон с гримасой отвращения. — Разве я мог бы теперь вернуться на родину и снова жить жизнью песчинки в массе? Это ли свобода — затеряться в хаосе среди миллионов? Где там человек, личность, воля? Теряется, все теряется! Вот почему я ищу все это здесь, среди невежественных бедуинов.

Хамид закрыл свои черные глаза. Да, он знает мир, сказал он. Ему знакомы страдания миллионов. Все люди — рабы, не исключая и англичан в их городах. — Но свободен ли ты здесь? — спросил он Гордона, в тысячный раз стараясь постигнуть сущность этого английского феномена. — Четыре года ты отдал борьбе, сражениям, заговорам во имя нашего дела; что же, обрел ты наконец свою желанную свободу?

— Нет! — сказал Гордон, и столько горечи было в этом коротком слове, что они подождали, пока она вся не развеется, в мягкой тишине ночи. Они молча сидели на холодном выступе скалы и при свете звезд кидали камешки в притаившуюся неподалеку ящерицу, чтобы спугнуть злых духов, насевших на ее многострадальную спину.

— Нет, — повторил Гордон задумчиво, но без гнева. — В том-то и беда, Хамид. Араб свободен душой, это у него от бога. А я — нет, потому что я не араб. Сколько б я ни старался обмануть себя и других, я — не араб.

— Так ли это важно, брат?

— Очень важно, потому что я слишком подвержен терзаниям души и слишком помню о других мирах. В сущности, я здесь, в пустыне, ищу пути для всего страдающего человечества. Свободных людей нет на земле, Хамид. Араб от рождения свободен душой, но даже он должен отчаянно бороться за то, чтобы свобода стала для него реальностью. А если бы я, скажем, умер сейчас, то умер бы в цепях, потому что я еще этой свободы не нашел — даже в виде примера. Я хочу увидеть араба свободным в его пустыне, в этом смысл моей жизни и моей борьбы здесь, потому что успех в этой борьбе будет для меня доказательством того, что свободы можно добиться. Пример — вот что мне нужно. Аравия — мой опытный участок, где испытываются надежды на свободу человека вообще…

— Если так, то позволь мне снова обнять тебя, Гордон, потому что наша потеря, значит, будет твоей потерей, а твоя — нашей. Вот истинное братство! Великий бог! Стоило померзнуть ночью в обществе ящериц на этой плешивой горе хотя бы для того, чтобы вновь поговорить о наших надеждах. Однако, — Хамид встал, — не будем увлекаться. Сейчас мы должны действовать. Ведь я уже говорил, от этого будет зависеть наша судьба, — сказал он так, словно все, о чем они беседовали здесь, было лишь продолжением прежнего неоконченного спора.

— Тогда идем на север, — сказал Гордон. — Идем на север и отобьем у бахразцев последний аэродром, который у них еще остался в пустыне.

Но Хамида уже снова одолели сомнения и тревоги. — Да, Гордон, я понимаю твое нетерпение: я и сам бы хотел освободить этот последний участок пустыни. Устремиться туда и одним ударом кончить все — соблазн велик. Но мы и так уже изнурены борьбой, Гордон, и упорное, неодолимое желание подсказывает мне, что мы должны повернуть на юг и употребить свои последние силы на то, чтобы отнять у англичан нефтепромыслы. Ведь именно нефтепромыслы были причиной нашего угнетения, из-за них все началось…

— Может быть, ты прав. Но сейчас не тронь их, Хамид. Не вступай в борьбу с англичанами. Мне нелегко давать такой совет: ты можешь подумать, что я отговариваю тебя как англичанин. Но я сейчас говорю как араб, Хамид, я думаю о твоем народе! Не вступай с англичанами в борьбу: если ты посягнешь на их нефть, они будут беспощадны.

— Знаю, Гордон, знаю. Потому и не могу решить. Я знаю, что ты прав, но душа моя рвется покончить с этим источником наших бедствий. Ведь это англичане, опасаясь за свои богатства, натравили бахразцев на нас, и если б не помощь англичан, Бахраз давно был бы разбит.