Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Нельзя так. Нельзя, Жаксылык. Ты не должен так говорить о людях. И вообще ты стал слишком придирчив и подозрителен. Слишком. К тебе тянутся, а ты отмахиваешься.

— Где он?

— Кто? — спросила Светлана, хотя отлично знала, о ком речь.

— Да Завмаг! Завмаг!

— Принес подарки, посидел, понял, что неприлично задерживаться в доме, если нет хозяина. И ушел. Очень тактичный человек.

— Это точно. Тактичный... Тактик... Стратег.

— Жаксылык! — Светлана сказала это строго, но тут же добавила уже помягче: — Милый. Ты должен позвонить ему, поблагодарить и пригласить на ужин.

— Позвонить? — переспросил он. — Точно, позвоню, пусть придет и к черту забирает свои тряпки... и что там еще он от души пожертвовал?.. Все, все ему верни! Слышишь?!

— Не смей! — Светлана кинулась к телефону, будто пытаясь заслонить его от мужа. — Не смей! А что люди скажут, ты подумал? А что будет с Айлар, когда начнем снимать с нее платьице? Она тебе не кукла. А кем ты выставишь меня? Хотя о чем я говорю!.. На меня и дочь тебе, конечно, плевать...

— А меня, меня ты кем выставила? Хоть понимаешь? Нет? Так слушай... Помнишь, говорил тебе об аварии. Так вот — это Завмаг чуть не угробил меня... Друга нашла... Друзей не покупают, а он рад меня с потрохами купить, чтобы потом продать подешевле... Все верни ему... Все!

— И индюшку тоже? Но она же уже в духовке.

— Еще и индюшка?!

— Я ведь не знала.

— А что ты знаешь? Десять лет вместе, а ты ничего обо мне не знаешь. Ничего. И знать не хочешь. Только о собственных удовольствиях печешься. Только они на уме... Празднуйте, пируйте.... Но без меня.

Он выскочил из дома, даже не надев шляпу.

9

Ночь.

Чернотой наполнен воздух. Тьма, ровная и мягкая, как сажа, стояла прямо перед глазами. Даже под редкими фонарями не было обычных светлых конусов. Будто минуя воздух, свет падал сразу на землю и тлел на серо-желтом песке нешироким тихим кругом.

Он поднял голову. Звезды, звезды, звезды, звезды... густым и неровным посевом они засыпали небо. Искрились, сияли, поблескивали. У них хватало яркости, чтобы светиться, но не чтобы светить, даже всем скопом, всем своим бессчетным роем (сколько их? миллион? два? десять миллионов?) не в силах они высветлить хоть пятачок под ногами Жаксылыка.

Он постоял, чтоб приучить глаза к темени, но не приучил, она оставалась непроглядной. И тут — нет, не увидел и не услышал, а словно кожей почувствовал, что вокруг него кто-то вьется. Какие-то сгустки тьмы шныряют в воздухе, кружатся над головой, мечутся возле самого лица. Даулетов замахал руками, разгоняя, отпугивая нечисть, — бесполезно. Она все так же незримо, неслышно сновала вокруг. Еще раз взглянул вверх и догадался: летучие мыши. Какое-то смешанное чувство ужаса и гадливости охватило его. Впервые пожалел, что не курит, хоть спички были бы.

Он подошел к «Москвичу». Включил фары. Внимательно посмотрел, не шмыгнула ли одна из этих тварей в кабину, и сел, быстро захлопнув дверцу. И только тут иронически улыбнулся: «Зачем им в кабину? Чудак ты, друг Даулетов».

Свет фар выхватил полосу метров в десять — пятнадцать, и все. А дальше будто присыпано теменью. Ни отсвета, ни отблеска.

Жаксылык выбрался на шоссе и направился к Пескам старой Айлар. Ехал медленно, чтобы не проскочить холм, боялся, что не найдет, и удивился, когда вдруг понял, что отчетливо видит его, — он горбился на фоне искрящегося неба — звезды помогли.

По склону подниматься не стал. Не хотелось, но скорее просто испугался, хоть не признавался в этом и сам себе. Сидел у дороги, как раз в том месте, где когда-то вырвал у солдата-калеки буханку черного хлеба. Сидел, облепленный темнотой. Сидел, глядя на тусклые подфарники. Сидел и думал о своем одиночестве, будь оно проклято.

Думал о своем дурацком характере. Вечно он тянет, мямлит и сомневается там, где надо быть решительным и властным. И наоборот, когда следует уступить, переждать, затаиться — тут он как раз и заупрямится, и начнет во что бы то ни стало гнуть свое. И ведь всегда, всегда и всюду так. Простил Завмагу аварию, а от подарков взъярился. И с перемером то же. Нет чтобы подождать до конца года, вот будешь составлять новый план, тут и говори о лишних землях. Куда там! Набычился и конец — Сержанов не Сержанов, Нажимов не Нажимов, никого не видит — подавай ему перемер, и все тут.

Да уж коли начало искать, то сразу нужно было наотрез отказаться там, в обкоме. Не возьму совхоз, не справлюсь — и точка. Нет, уступил, ему неудобно, видите ли. А с позором уходить удобно?

Да и вся жизнь так. Мужчина, муж, называется. Не смог заставить жену родить хотя бы второго ребенка. С собственной женой не сладил, а собирается управлять сотнями людей. И с Шарипой...

Он думал о Шарипе. Даже не думал, а просто вспоминал ее лицо, глаза, волосы. Ее смех, ее соленые колкие губы, и чувствовал, что мысли его, какие-то еще неясные, невнятные, неразборчивые мысли, чуть пошевеливающиеся где-то на краешке сознания, что мысли эти легки и уютны.

Жаксылык смотрел на горизонт и не видел горизонта. Просто темень, пронизанная точечным светом звезд, плавно переходила в непроницаемую черноту. И ему стало казаться, что древний полог неба поизносился, поистерся за века. Истончился, одна основа осталась, и через нее, через эту редкую, ветхую, поистершуюся основу, пробивается какой-то яркий синий свет. Будто там за небесным пологом есть озаренное синевой, пронизанное искрящейся синевой, заполненное слепящей синевой беспредельное пространство.

Жаксылык встал, отряхнулся, сел в машину, и поехал в райцентр. К Шарипе. Не ведая, найдет ли ее. Даже надеясь втайне, что не найдет, поскольку не знал адреса. Известна ему лишь одна чудная примета — лодка перед домом. Откуда известна — сейчас уже не помнит! То ли сама Шарипа обмолвилась, то ли Сержанов говорил о причудах брата, то ли слушок пробежал по аулу, когда переехал к Сержанову отец Шарипы, которого Даулетов еще и не видел. Некогда было.

По лодке и нашел.

Было