Операция «Святой Иероним» - Сергей Карпущенко

Поднялись на лифте и остановились возле обшарпанной двери. После решительного звонка Паука, несмотря на то что было уже около двенадцати ночи, за дверью довольно быстро зашлепали комнатные туфли и послышалось скрипучее и робкое: «Кто это?»

— Брашик, отворяй-ка ворота, — с наглым добродушием произнес Паук. Друзья твои, друзья — Папа с паучатами.

Дверь отворилась немедленно, и в коридор к Брашу, оказавшемуся, на взгляд Володи, совсем не похожим на гения-живописца, ввалилась вся ватага «паучат». Браш, худой, сморщенный человечек лет шестидесяти пяти, с желтым лицом печеночника, лысый и в простеньких очках, походил скорей на бухгалтера, чем на художника, умевшего писать не хуже старинных мастеров. Но правой руки, видел Володя, у него на самом деле не было, а вместо нее из-под рукава выглядывала какая-то хитрого устройства железка, напоминавшая то ли механические ножницы, то ли пассатижи. Этим протезом, подумал Володя, Браш, как видно, и зажимал кисть, выдавливал из тюбиков краски и смешивал их на палитре.

— Поговорить, Брашик, надо, пусти-ка нас к себе в творческую студию, сказал Паук, гадко улыбаясь. Его ласковое обращение совсем не соответствовало злобному выражению глаз, словно пытавшихся содрать с Браша кожу своим режущим взглядом.

Браш кивнул в сторону двери, но Паук ни своих телохранителей, ни крепыша Аякса в мастерскую живописца не впустил и отправил их на кухню. Володя вошел в мастерскую художника, и уж здесь-то все было по-всамделишному! Стоял не один, а целых три мольберта, пахло краской и растворителем, лежали горы подрамников, рулоны грунтованного холста, по стенам свисали живописные драпировки, лежали палитры, стояли кувшины с кистями всех размеров, паркетный пол был заляпан краской, а в дальнем углу даже красовалась нагая гипсовая Афродита.

Володя опустился на диван, продавленный чуть ли не до пола, истертый, грязный. Рядом с ним сел Дима, а Паук разместился прямо напротив Браша, в кресле. Шеф, точно продрог на холоде, мял свои пальцы, громко хрустевшие, будто это были и не пальцы вовсе, а ломающиеся сухие сучки, наконец сказал:

— Браш, я ох как не люблю, когда мои друзья начинают играть со мною в прятки. Ну что, разве я тебе за «Иеронима» мало заплатил?

— Нет, ты мне очень хорошо заплатил, Паучок, — не робея, сказал желтокожий Браш, прямо глядя в глаза Паука. — Не пойму, к чему ты только клонишь...

Володя увидел, что Паук даже подскочил на пружинистом кресле, недовольный, похоже, хладнокровием Браша.

— Браш, китайская твоя рожа! — воскликнул Паук. — Мне долго разговаривать с тобой нет никаких резонов! Прошу тебя: сейчас же поведай, для кого ты делал еще одного «Иеронима»? Или ты хочешь, чтобы я накормил тебя твоими красками? Не жалко разве — краски-то нынче не дешевы!

Браш окрысился еще больше и на самом деле стал похож на какого-то грызуна — то ли на суслика, то ли на тушканчика, рассерженного внезапным вторжением в его владения.

— Много ты на себя берешь, Паучина! — привставая, крикнул Браш, да так строго и дерзко, что в комнату тут же заглянул один из «лбов» Паука, но шеф махнул ему рукой, и телохранитель тут же скрылся. — Я — свободный живописец! Я еще при папе Сталине, когда ты в штаны писал, такие вещи делал, что тебе и не снилось! Я и в зэках ходил, ты знаешь, и столько разных хмырей-начальников видел, сколько ты до смерти не увидишь! Я живописец, каких в Европе сейчас, хоть днем с огнем ищи, не сыщешь, так стану я тебя бояться? Нет, много больно чести будет! А кому что я делал, это уж наше с клиентом дело, и тебе туда свой сопливый нос совать нечего!

Володя смотрел на расходившегося Браша с огромным наслаждением. Ему нравилось, что этот тщедушный, хлипкий с виду человечек не боится самого Паука с его телохранителями. Конечно, Браш немного преувеличивал (и в отношении своих заслуг перед искусством, и в отношении грязных штанишек Паука, — шеф и Браш были ровесниками), но в целом его речь заставила самого Паука сбавить тон, и шеф примирительно сказал:

— Я в твои дела, поверь мне, соваться и не собирался. Просто я бы хотел, чтобы работа, купленная мной и повешенная в моем доме, не имела аналогий, кроме подлинника, конечно. Ты знаешь мою натуру — я привык везде быть первым, и вот я узнаю, что у одного господина висит копия того же «Иеронима», да еще выполненная самим Брашем. Разве мне приятно? Разве так делают? Что, Белорус тебе больше денег заплатил, а?

— Да где там больше! — простодушно воскликнул Браш. — Пятнадцать штук всего лишь дал!

— Баксов?! — с наигранной тревогой всплеснул руками шеф.

— Да где там баксов! — плаксиво прокричал художник. — Наших, деревянных!

Паук с шутовским негодованием покрутил головой:

— Ну и скупердяй же он, ну и жмот! И ты ему отдал картину? Труда не жалко?

— А ты знаешь... а ты знаешь, — уже совсем навзрыд прокричал Браш, захлебываясь глухими слезами, — что у меня сын помер, что я сына своего недавно хоронил, послезавтра сорок дней лишь будет! Не знаешь ты, Паук, что в наше время деньги! Вольно живешь, господином, сам для себя живешь, а вот выложил бы на гроб, на то на се да на поминки, так ты б не то что дешево, а и за гроши работать стал бы! Вот и я так...

И внезапно однорукий художник Браш, поднося к глазам своим то ли ножницы, то ли пассатижи, как бы желая утереть ими слезы, не стесняясь, заплакал, вспомнив и свое горе, и свою нужду, а заодно, возможно, еще раз пережив обиду от слов того человека, кто еще пачкал свои штаны, когда он, великий Браш, занимался неповторимым ремеслом.

— Ладно, Браш, — поднялся Паук, — ты нас прости. Я и не знал, что у тебя сын был. Мир праху, как говорится...

И Володя увидел, что Паук вынул из кармана толстый «лопатник» и принялся шуршать купюрами, словно выбирал именно ту, которая соответствовала бы обиде, нанесенной жалкому однорукому человечку, потерявшему сына.

— Вот тебе, Брашик, три «тонны» за беспокойство, — сказал Паук. Чувствую свою вину, но и ты меня пойми — я хоть и покупаю у тебя копии, но хочу, чтобы они были в единственном, так сказать, числе. Все, ребята, кивнул он Диме и Володе, — уходим, быстро уходим.

Паук потряс в воздухе тремя «тоннами», как бы подчеркивая значимость своего благотворительного поступка, и пошел к выходу. Володя и Дима тоже поднялись, а Браш, подперев щеку железной рукой, все сидел и рыдал, не обратив никакого внимания на щедрый подарок Паука. Вся компания вышла из квартиры, и только тогда Паук, назидательно и важно поднимая вверх палец, негромко сказал:

— Вот и все, что от Браша было нужно получить. Картинку, как я и думал, он делал для Белоруса, который, видно, решил нас хорошенько надинамить.