Голограмма для короля - Дейв Эггерс

Спал хорошо, сам не понял, отчего так, а когда проснулся, телефон опять красно мигал. Алан послушал сообщение от Юзефа. Тот уезжал и хотел заехать попрощаться. С утра приедет, если Алан не позвонит. Алан вздохнул — какое облегчение. К утру в нем поселилась тревога: вдруг с его другом что-то случилось? Характерная проблема стабильной всемирной связности: пауза дольше двух-трех часов провоцирует апокалиптические прогнозы.

Алан оделся и на лифте слетел через атриум в вестибюль.

— Вы приехали.

— Приехал. — Выглядел Юзеф неважно.

— Вы как?

— Да не знаю. Психанул слегка.

— Муж?

— И его прихлебалы, ага. Домой ко мне заявились.

— Вы же вроде у родственника жили.

— Жил, но он дергался. Он с бабушкой живет, не хотел ее беспокоить. Ну я и поехал домой. Приехал, а через час эти.

— И что они?

— Давайте присядем на минутку?

Подошел официант, Юзеф заказал эспрессо.

— Вчера сижу, смотрю Барселону против Мадрида — видели этот матч?

— Юзеф!

— А, ну да. Слышу, снаружи кто-то скребется. Глянул — под окном трое. Чуть не обосрался.

— И что они?

— Постояли под окном, и все. Мне хватило. То есть они знают, где я живу, не боятся явиться, встать за окном и поглазеть на меня. Надо уезжать.

— Господи, какой ужас.

— Да, есть немного.

— Куда поедете?

— К отцу в горы. Они туда не потащатся. И деревенские меня постерегут. У них есть ружья, вся фигня.

Алан как-то сразу представил ковбойскую перестрелку. Заманчиво — неизвестно почему.

— Так не пойдет, — сказал он. — Оставайтесь здесь. Я договорюсь, вам дадут номер. Тут охрана. Безопасно. Будете невидимкой.

Пока Алан говорил, его план даже стал походить на правду. Юзеф отмахнулся:

— Нет уж. Хочу домой. Выходные. Самое время уехать.

— Надолго?

Алан вдруг испугался, что больше Юзефа не увидит.

— Не знаю. Несколько дней — дух перевести. Посижу на горе, оттуда все вокруг видать. И прикину, что дальше. Я затем и приехал. Я, может, задержусь, вот и хотел попрощаться, если больше не увидимся.

Лицо у Юзефа было довольно бесстрастное. Такой уж он человек. Но Алан понимал, что должен быть рядом с Юзефом, что на тысячу миль окрест не встретишь других здравомыслящих людей.

Спустя десять минут Алан сидел в машине, его рюкзак валялся в багажнике, машина направлялась в горы, и Алана захлестывала эйфория. Проехали несколько миль по шоссе, затем Юзеф свернул:

— Надо к отцу в лавку заглянуть. Взять ключи, спросить разрешения пожить, все такое.

— У вас нет своих ключей? — спросил Алан.

— Я о том и толкую. Он меня за мальчика держит.

В центре города они штопором поднялись в шестиэтажный гараж.

— Это Старый город?

На вид совсем новый.

— Старый город сейчас — это квартала три, — сказал Юзеф. — Остальное снесли в семидесятых.

Гараж притулился возле торгового центра. Эскалатор за эскалатором Алан и Юзеф спускались ниже, мимо ювелирных и сумочных магазинов, мимо стаек девушек в абайях и с блестящими ридикюлями на локтях, мимо ватаг молодых людей, которые жадно этих девушек разглядывали.

Юзеф вывел Алана с первого этажа в проулок — по дороге потерялась пара столетий. Этот район Старого города — паутина переулков, где обосновались лавочники. Торговали орехами, конфетами, электроникой, футболками, но популярнее всего женское белье, обильно выставленное в витринах. Алан вопросительно покосился на Юзефа, а тот пожал плечами: мол, вы только сейчас поняли, что Королевство — противоречивая страна?

— Сюда, — сказал Юзеф и остановился футах в двадцати от углового магазина — сплошь стекло, внутри тысячи сандалий. За прилавком стояли двое. Один сверстник Алана — видимо, отец. Был и другой, гораздо старше, согбенный; тяжко опирался на прилавок, словно только прилавок его и держал. Лет восьмидесяти, не меньше.

— Который из них?.. — начал Алан.

— Сюрприз: старший, — угрюмо ответствовал Юзеф. — Я вас познакомлю.

Они приблизились, и старик смерил Юзефа взглядом. Сощурил глаза, надул губы. Юзеф кашлянул в плечо, замаскировав тем самым слово «козел». Они вошли.

— Салам, — бодро сказал Юзеф.

Отец, сын и продавец обменялись рукопожатиями и парой слов на арабском, затем Алана, похоже, представили, и Юзефов отец на него глянул. Алан протянул руку и тот потрогал ее, точно собаку-попрошайку за лапу Юзеф с отцом не проговорили и минуты, затем отец повернулся и скрылся в глубине лавки. Следом ушел продавец.

— Ну вот вы и познакомились, — сказал Юзеф. — Великий человек.

Алан не нашелся с ответом.

— Я сказал, что еду в горы. Он обещал предупредить смотрителя. Я так понимаю, ключ не понадобится. Можем ехать.

Они направились к дверям. На пороге Юзеф остановился:

— Погодите, хотите сандалии? Вам понадобятся.

— Нет уж.

— Да-да-да. У вас какой размер?

Одни сандалии, от пола до потолка. Все кожаные, разукрашенные и простроченные. Сделаны вручную, сработаны грубо. Ну, выбрали. Юзеф оставил деньги на прилавке, и они с Аланом снова вышли в переулок.

— Вот такой он, мой дражайший папаша, — сказал Юзеф, закуривая. — Он и в целом-то не очень дружелюбный. И работа моя ему не нравится. А уж когда я вожу американцев, он совсем не в восторге.

Они возвращались к гаражу.

— Но вы же учитесь. Чем вам полагается заниматься?

— Он, не поверите, хочет, чтобы я вкалывал на него. Я пытался, но это был кошмар. Вообще друг друга уважать перестали. На него работать — хуже не придумаешь. Шпынял меня целыми днями. И считал, что я ленюсь. Ну, я уволился. Надо бы приучиться не таскать к нему гостей.

— Должен сказать, — начал Алан и осекся. Хотел было поддержать Юзефову антиотцовскую диатрибу, но понял, что не может. Он теперь защитник Руби — значит, посредничает между всеми детьми и их загадочными родителями; так, что ли?

Алан боялся за Юзефа. Боялся за его жизнь, боялся за его отца. Юзеф считал, то и другое банально, — в таком возрасте всегда кажется, что все проблемы решаемы или не стоят решения.

— Должен сказать, — снова начал Алан, — я уважаю то, что он делает. Ваш отец шьет и продает обувь. Чистое, честное занятие.

Юзеф фыркнул.

— Ничего он не шьет. Он ее закупает. Шьют совсем другие люди. А он прикарманивает наценку.

— И все равно. Это искусство.

Помнится, Джо Триволи называл это танцем.

— Наверняка мог бы и сам шить, если б захотел.

— Да нет, — сказал Юзеф. — Он их просто закупает оптом. Шьют в Йемене. Он в жизни ни одной сандалии не сшил.

Несколько минут на шоссе — и Юзеф взбодрился. Ему не терпелось показать Алану свою крепость — огромный дом, который построил отец. Верхушку горы сровнял, говорил Юзеф. Он столько раз это говорил, что Алан сбился со счета. Здесь пустила корни гордость Юзефа — его отцу, пускай и недругу, достало силы, или власти, или богатства, или дальновидности, чтобы сровнять гору.

Они ехали на юг, перед ними разворачивался город — современный центр, потом теснота желтоватых многоэтажек, сомалийских и нигерийских автосервисов, — и тут Юзефу позвонили. Он засмеялся, поговорил по-арабски и внезапно развернул машину.

— Салем тоже едет, — сказал он, играя бровями.

Салем, объяснил Юзеф, — один из старейших его друзей, маркетолог, работает на американскую компанию, которая выпускает подгузники.

— Но сам он хиппи, не торговец заскорузлый, — прибавил Юзеф и тотчас испугался, что обидел Алана. — Простите, — сказал он, однако Алан нисколько не обиделся. Нет такого контекста, в котором слово «торговец» способно его обидеть.

Они припарковались в проезде между небольшими жилыми домами. Юзеф погудел, и по ступенькам сошел юноша лет двадцати пяти, с акустической гитарой в чехле. Забрался на заднее сиденье, пожал Алану руку, и они тронулись.

Салем пришелся бы весьма ко двору где-нибудь в Венис-Бич или Амстердаме. Длинные волосы, исполосованные сединой, седеющая эспаньолка, модные очки, большие глаза. В пейслийской рубашке и джинсах. Английский еще американистее, чем у Юзефа, хотя Алан думал, что здесь такого быть не может.

Первые десять минут Салем, опираясь на спинки передних сидений и сунувшись лицом между Аланом и Юзефом, описывал наичуднейшее свое недавнее переживание: в собственном доме он встретил раба.

— Расскажи, как он там сидел и плакал, — сказал Юзеф.

Салем поведал, что несколько дней назад на лестнице у него в подъезде сидел немолодой человек. Салем его обошел, а потом заметил, что человек в смятении и безутешно рыдает.

— Я спросил, в чем дело. Он сказал, что он раб и хозяева его освободили. А он не знает, куда податься. Эти люди — его семья.